Саммер

Я переспал с Соней, той девицей из кафе, и это оказалось проще, чем войти в теплую воду. Она пригласила меня на вечеринку в огромную пустую квартиру: там в полутьме звучала танцевальная музыка, в ванне, забитой кубиками льда, охлаждалось пиво, и, казалось, народу — просто тьма, но каждый был сам по себе. Сначала я чувствовал себя не в своей тарелке и напрягался — что все они подумают про меня? — но никого не интересовала подобная фигня. Публика была раскованная и медлительная. Настороженный, словно пес, я завидовал тому, что окружающих не заботит производимое ими впечатление. На балконе, нервно куря травку, я услышал сдавленный смешок и решил, что кто-то раскусил меня, но ребят, похоже, куда больше занимала ночная пустота. Соня ходила туда-сюда, ее несло течением праздника: она перебегала от одной группы к другой, наклонялась над барной стойкой, чтобы прихватить еще один пластиковый стакан, походя поглаживая меня по спине то ладонью, то грудью или запуская руку мне в джинсы. И все это происходило совершенно естественно.

Около пяти утра мы сели в ее машину. Она вела молча, и розовый свет заливал лобовое стекло. Соня припарковалась на улице, где я жил, и вот уже она у меня: лежит голой на постели, руки вытянуты над головой, словно она ждет подарка или ловит гигантский мяч.

Моя студенческая жизнь похожа на ту вечеринку: бессмысленное и бесцельное движение, поток беспамятства. Я больше не чувствовал ни ярости, ни усталости, ни вины. Тело мое подчинялось новому ритму, мои судорожные подергивания почти исчезли, я занимался спортом, бегал по утрам в парке Бастионов вокруг университета, который прятался в тени и сам походил на чью-то огромную тень. В темноте я слышал, как бьется мое сердце. Сонные студенты с примятыми со сна волосами шли по лужайке на утренние занятия.

Секрет в том, что воспоминания стираются, растворяются со временем, как кусочки сахара в холодной воде. Мы повторяем раз за разом то, что причинило нам боль. Мы снова и снова забрасываем сеть, вылавливая одних и тех же прозрачных рыбин.

Соня исчезла из моей жизни, улыбаясь так же мило и беспечно, как тогда, когда в ней появилась. В коробке из-под обуви я нашел несколько смятых записок и фотографий позирующих девчонок. Одна обнажила грудь под розовым лифчиком. Другая спрятала лицо в дыму зажатой между пальцев сигареты. Кто они? Откуда? Красивы ли? У меня нет ответов на эти вопросы. На вырванном из блокнота разлинованном листе написано: «Почему, почему, ПОЧЕМУ?» Правда, почему?

Если я страдал тогда, то отбросил эти страдания, как бросают в гардеробе пальто. Или, может, я раздарил его всем этим девчонкам, которые фотографировали друг друга и подкладывали мне в учебники записки интимного свойства?

Они были уверены, что сердце мое полно грусти, которую им по силам рассеять. Они нежно проводили пальцами мне по векам и, превращаясь по ночам в диких кошек, залезали языками в укромные уголки моего тела. Они приносили мне в контейнерах домашнюю еду: запеканку из макарон, покрытую полиэтиленовой пленкой, завернутые в фольгу пончики или запеченную в духовке целую курицу. Они звонили в дверь, робко улыбались, потряхивали сережками. Они протягивали мне кульки с травкой, конспекты или продукты так, будто мы были храбрыми членами какой-нибудь подпольной группировки. Они бы и оружие мне приносили — пистолет, завернутый в кухонную тряпку, или большой нож, спрятанный под широким пальто, — если бы решили, что от этого пройдет моя тоска.

Я помню их, конечно же, помню: Паола считала, что спасение мне принесет философия Лакана,[23] Анн-Софи хотела отвести меня в церковь, Дебора крутила окурки на языке, а потом глотала.

Совершенно непонятно, почему девушки видели во мне романтическую личность. Мне они казались легкими воздушными шарами, пустыми и круглыми, а их внимание не значило почти ничего — так, не более чем игра гормонов или химический сигнал, призывающий людей приступить к соитию или предаться забвению.

В то время меня постоянно окружали девушки, как будто кто-то из них кинул клич: «Подруги, сюда!» А может, так проявлялась загадочная женская сущность — что-то вроде стадного инстинкта, благодаря которому осуществляются крупные миграции животных в саванне.

Я шел куда-нибудь, и девушки вырастали у меня на пути: в кафе, у аудиторий, просили закурить, поджидали за дверями зала, где проходили лекции по международному праву. Они говорили мне, что быть счастливым необходимо, они прижимались к моей груди. Они хотели, чтобы я рассказал им о сестре, хотели знать, что я чувствовал до и после того пикника, и теребили губы, крутили сережки и колечки.

Они читали кое-что о Саммер или слышали от кого-нибудь, и казалось, решили разгадать, почему она пропала, считая это делом чести. Они придумывали экзотические причины ее исчезновения, пытались объяснить, что произошло: она вступила в «Орден Солнечного Храма»,[24] ее украл на воздушном шаре какой-нибудь сумасшедший воздыхатель, она жила в лесу и охотилась, стреляя из лука. К реальности все это, как и мое существование, не имело отношения.

В то время Саммер утонула в глубинах моей памяти, превратилась в точку, затерянную в бесконечном пространстве, стала мельчайшим элементом Вселенной, координатой на пересечении двух реальностей: старой и новой.

«Наверно, тебе ее очень не хватает», — сказала мне как-то Соня. Лежа на животе, она оперлась на подушки. Я смотрел на ее груди, напоминающие шарики из матового фарфора или сливочного мороженого, и не мог понять, о ком она говорит.

Где те, кого мы потеряли? Может, они живут в ином мире, а может, внутри нас самих. Они двигаются в наших телах, дышат нашим воздухом. В нас находятся все пласты их прошлой жизни, они перекрывают друг друга; их будущее тоже в нас, оно свернулось калачиком и лежит, похожее на розовое нежное ушко младенца.

Тогда Саммер существовала только в сознании этих девушек, парила где-то там, у них над головами, как невидимая птица в шумной стае. Помню, как Анн-Софи (или Камилла?) начала всхлипывать, когда обнаружила, что свитшот Калифорнийского университета, который я давал ей иногда под видом ночной рубашки, принадлежал когда-то моей сестре.

Я обнял ее, мне хотелось и утешить ее, и резко встряхнуть. От слез у нее потекла тушь, и на моем банном халате остались черные потеки, похожие на маленькие следы на снегу.

Девушки наотрез отказывались верить, что с моей сестрой что-то случилось. Сама мысль о том, что кто-то подобный им может умереть или пропасть, была для них невыносима, поскольку каждая вполне обоснованно ставила собственную жизнь в центр Вселенной. А что случится с исчезновением этого центра? Что станет с белым следом от самолета, если за ним не будут следить ее глаза, что станет с травой, если по ней не будут шагать ее ноги? Все это просто перестанет существовать.

Девичьи грациозные движения, мелодичный смех и еще тысячи деталей подтверждали их уверенность в себе, уверенность в жизни, что бежала кровью по их венам. Они были бессмертны, и я завидовал им, завидовал и ненавидел.

«Наверно, она в озере, на самой глубине», — пробормотал я, пожимая плечами. Допил вино и посмотрел на трех или четырех девчонок, вместе с которыми сидел в подвале ирландского паба, куда мы ходили после занятий. Над столом только что отзвучали самые невероятные гипотезы исчезновения Саммер. Девушки — как будто они, и только они могли разгадать ее душу, потому что были молоды, красивы и так же уверены в себе, как когда-то она, — воодушевленно делились мыслями, хмуря брови. Прямо собрание палеографов, раскрывающих загадки какого-нибудь мертвого языка!

Я добавил, добавил очень спокойно: «Есть такая вероятность. Каждый день в Женевском озере тонут люди — помногу, не один, и не два».