Запас прочности

Шурку Степанко не любил. Да и никто ее в классе не любил: хитроватая была девушка. Умом не блистала, но из тех, кто своего не упустит. Если что не на месте лежит – считай, уже у Иванковой в кармане. Вот что-то такое и с Сашкой произошло: не мог он в себя прийти после замужества Лизы. Запил даже. А Шурка пожалела, приголубила, в постель уложила. Она давно по Сашке сохла, а тут случай такой – мужик бесхозный оказался! Не такова была Александра Иванкова, чтобы свое упустить! Кочевряжился поначалу Степанко, потом успокоился, свыкся. И оказалось, нашли они друг дружку. Ни дать ни взять: два сапога – пара. И жили они в достатке. Шурка хозяйственной оказалась, все в дом тащила, да и Сашка в этом смысле был парень не промах. Только смириться оба не могли: Сашка с тем, что Лиза его «прокатила», Шурка – с Сашиной любовью к Лизе. Но соседи же! Приходилось встречаться. Степанко не здоровался и не разговаривал с Елизаветой, а Шурка, закусив губу, молча кивала. Лизе все это было неприятно, да что ж тут поделаешь? Старалась не замечать.

Дима после женитьбы поступил на курсы товароведов и стал работать заведующим заводской столовой. Лиза устроилась машинисткой в дирекцию завода. Жизнь потекла совсем другая. И надо сказать, счастливая жизнь. Днем все были при деле, по вечерам их ждал прекрасный ужин – Екатерина Ермолаевна старалась вовсю. А потом – чай. Это целое мероприятие. Пили чай неспешно, обсуждали новости. Сначала семейные, потом заводские, потом сплетни разные: кто с кем и зачем. А потом уж и до международной обстановки добирались. Так что поговорить было о чем. Даже Матвей, набегавшись за день, сидел притихший и слушал старших.

Саша Беленко уехал в Сталино – поступил в горный институт. Теперь он дома появлялся только в воскресенье. Да и то ненадолго, надо же было и Лене время уделить. У них-то со свадьбой задержка вышла, Саша сказал, что хотя бы курса три института окончить нужно. Там, гляди, и подработку можно будет взять. На студенческую стипендию семью не прокормишь, а на шее у родителей он сидеть не собирался.

В следующем году приехала домой беременная Танюшка – рожать. Коля ее служил на Урале, мотался по командировкам, а Таня боялась оставаться в таком положении одна. Вот и решили до родов, а тем более после них с малышом лучше пожить рядом с мамой.

Дима на работе старался, из кожи лез, и навел в столовой образцовый порядок. Заменил поваров, разобрался с закупкой продуктов, и теперь домой на обед из заводских никто не бегал. Зачем? У Полякова в столовке покормят вкусненько, по-домашнему. Дима стал пользоваться успехом. Его узнавали на улице, приветливо здоровались. Лизе это было очень приятно.

У Танюшки приближался срок родов. Она потяжелела, ходила слегка вразвалку, уточкой. Лиза не раз замечала слезы на ее глазах. Подходила, обнимала любимую сестричку, успокаивала. Гладила по волосам, шептала:

– Ну что ты, милая? Успокойся, все будет хорошо. Все хорошо. Скоро уж все закончится, родишь ты нам мальчонку. На Колю твоего будет похож. Вырастет высокий, красивый, как ты. Ну?…

Прижимала Танюшку к себе, нежно промокала заплаканные ее глазки. Как будто не Таня – она была старшая. Успокоив сестру, бежала к маме.

– Колю надо вызвать. Видишь, Танюшка сама не своя. Тяжело ей.

Екатерина Ермолаевна вздыхала, ворчала:

– Не срок еще. Доктор говорил, ден десять-пятнадцать до родов. Потерпеть надо. А что тяжко ей, так что ж: дите выносить и родить – работа не легкая. Такая наша доля бабья. И я рожала, и бабка твоя рожала, и Танька родит. – Помолчала, пожевала губами. – Придет время – и ты родишь. – Строго взглянула на нее, кивнула на живот. Спросила: – Сама-то не тяжка пока?

Лиза покраснела, покачала головой:

– Ну что ты, мама? Нет. Когда случится, я тебе сразу скажу.

– Ну, ну. У вас что, по плану? – Помолчала, потом добавила: – Так ты, если сможешь, погодь пока. Дай с Танюшкой разобраться. Потом уж твои заботы решать будем. Погодь.

– Ладно, мам.

Лиза поцеловала ее в щеку и побежала на почту. Дала-таки телеграмму Николаю: «Таня рожает. Срочно приезжай».

Той же ночью Танюшке стало плохо. Забегали Калугины, засуетились. Вызвали скорую, Таню увезли в роддом. На Екатерине Ермолаевне лица не было. Она металась по квартире, не находя себе места. Остановилась перед мужем.

– Звони главврачу, Михееву. Плохие дела: срок вроде не вышел, а Таня рожать собралась, воды отошли. Кто там сегодня дежурит? Кто знает? Пусть сам едет. Попроси, вы ж еще в Гражданскую дружбанами были. Звони.

Фёдор Николаевич молча оделся, побежал на заводскую проходную звонить, ближе телефона не было. А Екатерина Ермолаевна собралась и, не дожидаясь мужа, заспешила в роддом. К Тане ее, конечно, не пустили, но домой она не пошла, сидела в приемном покое. Вскоре появился озабоченный Михеев. На ходу молча кивнул и рысцой пронесся мимо. Пришел Фёдор Николаевич, сел рядом, шепотом спросил:

– Ну, что там?

Екатерина Ермолаевна пожала плечами.

– Да кто ж его знает? Рожает, видно, Танюшка. Только все убегли куда-то. Спросить не у кого. Будем ждать. – Она вздохнула: – О-хо-хо. – Перекрестилась. – Грехи наши тяжкие.

Фёдор Николаевич с укоризной глянул на нее.

– Ну что ты, Катя? Какие грехи? Танюшка наша – чистая душа. И нагрешить не успела.

Екатерина Ермолаевна вздохнула:

– Да я не об ей. Я вообще. Что-то тяжко на душе. Подумай, дед, грешные мы все, и платить-то все одно придется.

Фёдор Николаевич совсем расстроился, рассердился. Даже отодвинулся от жены. Покачал головой.

– Грешные мы, грешные. Все грешные, но Танюшка-то при чем? Вот раскудахталась старая, прости Господи.

Екатерина Ермолаевна с обидой глянула на него, поджала губы, вздохнула, покачав головой. Сказала тихонько, будто про себя:

– Что ж делать? Будем ждать.

Прошло два часа.

Михеев вышел обессиленный, с пустыми глазами. Сел рядом. Екатерина Ермолаевна бросилась к нему, схватила за руку, затеребила. Спросила:

– Ну что? Ну как там?

А сама уже знала: там плохо. Там очень плохо. Сердце ее почти остановилось. Но надежда, последняя капля, теплилась в ее душе. Она встала напротив Михеева, положив руки ему на плечи. Прошептала:

– Ну что, Иваныч, не томи.

Иваныч молча взглянул на нее своими прозрачными глазами и… заплакал.

Екатерина Ермолаевна уронила голову ему на колени и громко, по-бабьи, завыла.

В ту ночь в роддоме дежурил молодой выпускник Киевского мединститута Олег Пашенко. Не прошло и месяца после его приезда в Енакиево. Самостоятельное дежурство ему доверили первый раз. Слишком уж самоуверенно вел себя молодой специалист. А с коллегами даже несколько высокомерно. Врачи помалкивали, выжидали. А сестры, особенно проработавшие по десять-пятнадцать лет, после общения с Олегом только головой покачивали – слишком заносчивой оказалась эта столичная штучка. Старшая медсестра, глядя ему вслед, неодобрительно покачивая головой, говорила нараспев на местном полуукраинском, полурусском наречии: «Ты дывы, яка цаца! Практики нэ мае, знань до пупка, нос до потолка. Як у того ефрэйтора!» Поэтому-то Михеев его и придерживал. Начинать когда-то все равно надо. Знал бы он, чем закончится первое дежурство молодого врача! Долго его инструктировал перед уходом домой, и на сердце было неспокойно.

А случай будто поджидал такого совпадения: молодой врач и тяжелая роженица. Когда привезли Калугину, Олег, недолго думая, не посоветовавшись ни с кем, даже не позвонив главврачу, сразу решил делать кесарево. Что тут сказать? Таня умерла прямо на столе.

Ребенка, девочку, удалось спасти.

Утром появился Воронков. Помчался в роддом. Вышиб ногой дверь, выхватил пистолет и с криком «Где? Где эта сволочь?» ринулся по коридору, распахивая на бегу все двери и сверля налитыми кровью глазами рожениц. Пробежав по первому этажу, рванул на себе ворот гимнастерки, выстрелил несколько раз в потолок и бросился на второй этаж.

Фёдор Николаевич в это время сидел в кабинете Михеева, в который раз слушая его рассказ о событиях минувшей ночи. Почти одновременно с хлопками выстрелов в кабинет вбежала дежурная медсестра. Белая, как первый снег. Плача и заикаясь, прокричала: