Страница 25 из 26
Чмоканье у окна прекратилось. Покосился туда Бессонко и ахнул внутренне. Ибо перестал сосать рожок младенец и вроде как прислушивается к шепоту матери.
– А ведь сынок твой на ус мотает твои слова, Анфиса, – усмехнулся парень робко.
– Показалось тебе… Несмышленыш он еще у нас… Попу Федоту, как приедет, полтину дай за похороны мои да за два крещения… Будет носом крутить, накинь два гривенничка – и достаточно с него. Только угости по высшему разряду… Спирька, слыхал? Вина наливай самолучшего, любит батюшка это дело… И вот что, Спирька, отпускаю я тебя… На третий день после крещения маленького можешь идти на все четыре стороны… Отработал ты свой долг покойному моему муженьку… А, коли захочешь, оставайся, и тогда бери у Бессонка в год полтину за свою службу… Скажите мне оба, что поняли…
– Чего там, тетя Анфиса, понял я…
– Я за тебя теперь, госпожа ты моя бесталанная, буду вечно Господа Бога молить…
Страдалица замолчала, видимо собираясь с силами.
– Ты давай, говори! – прикрикнула на нее повитуха. – Силы из тебя вместе с кровью-то уходят, красавица ты наша. Заснешь, и не заметишь, как.
– Да ладно уже… меня пугать… И без того трясусь, как овечий хвост… Раньше ведь никогда еще помирать не доводилось…
Повитуха только отвернулась сердито, а Бессонко был удивлен, что умирающая еще способна, оказывается, осмеять свой страх.
– Теперь ты, Рысь, послушай… Так и быть, прощу я тебе долг… И вранье твое тебе прощу, будто вот-вот тебе из Познани все зажитое подвезут… Ты только отработай управителем в корчме сколько понадобится, пока… Пока вот он, Безсонко, не возвернется… Стряпуху найми добрую, ей полтины в год достаточно будет… Тебе плату кладу семь гривенников в год, да на всем готовом… Присмотришь за Спирькой, чтобы не воровал, а он за тобою присмотрит… Чтобы ты добро моего сыночка… Часом чтобы не проиграл…
– Дзенкую бардзо, алэ ж маешь опекуна для того, пани Анфиса, – поклонился печальный, глаза на мокром месте, пан Рышард.
– Для сына Сопуна у меня другое будет поручение… А теперь выйдите все… И ты, Варварушка, выйди… Отдай рожок вот ему… Бессону… У нас с ним тайная будет беседа…
Поджав губы, положила бабка Варюта спеленатого младенца возле правой руки роженицы, а рожок ткнула в руки подростку. Малец уставился на него умными глазками и перевел взгляд на рожок.
– Нех тебя примет в теплые объятия свенты Микула, – сказал Рысь на прощанье, а Спирька только крякнул и рукой махнул.
Итак, все вышли, только Домашний дедушка, оставаясь в образе кота, а любопытства своего природного не оставляя, терся об ноги Бессона. Анфиска же все молчала и даже глаза прикрыла. Наконец, зашелестела снова.
– Нет, не твой братик… Но я хотела, чтобы ты стал сладенькому моему… Названым братом стал… Маленький – точно картинка, с его величества снятая… С его величества царевича Димитрия намалеванная… Даже и бородавочка на том же месте… Царевич был его отец… При таком сходстве отец от сына не откажется… Прошу тебя, именем отца твоего Сопуна… Прошу тебя разыскать царевича и сказать ему, что у него есть сынок Иванушка… Но сперва спрячь малыша… Москва, она большая… Найдешь, где младенца укрыть… И если только обрадуется царевич и захочет видеть Иванушку… Тогда только…
Тут замолкла, и глаза ее снова закрылись. Бессонку показалось бы, что потеряла она сознание, если бы не чувствовал, с какой силой Анфиска стремится донести до него что-то очень для нее важное. Наконец, открыла она глаза и показала ими направо. Губы страдалицы шевельнулись, и он не услышал даже, а угадал: «Ключи… Под подушкой…». Удивительно, однако и младенец покосился своими глазками-бусинками влево от себя, туда, куда показывала беспомощная его мать.
Закусил губу Бессонко и сунул левой рукой под подушку, а там нащупал и вытащил осторожно связку ключей. Показал их Анфиске, и у той глаза засветились радостью, а малый, тот вроде бы и засмеялся, хоть и зазвенели ключи разве самую чуточку. Поистине, не надо было и уговаривать Бессонка, чтобы полюбил он по-братски Анфискиного сыночка!
Но тут несчастная снова закрыла глаза, по вытянутому ее телу пробежала судорога, а Бессонка словно в лицо ударила волна вспыхнувших в ней чувств обиды и ужаса… И сразу же все успокоилось, у Анфиски некрасиво раскрылся рот, а одеяло над пышной ее грудью перестало выгибаться и опускаться. Младенец сморщил личико, заплакал. И Бессонко закричал, призывая бабку Варюту, а когда она прибежала, принялся тыкать ей ключи вместо рожка. Кончилась суматоха тем, что парень вылетел из светлицы с младенцем на левой руке, с рожком в правой и связкой ключей за пазухой. При этом он чуть не придавал дверью Старого дедушку, который от возмущения выгнул спину и зашипел возмущенно. Найда завывала вовсю, а из леса ей вторил недальний волчий вой.
У Бессонка непривычно щипало глаза, он принялся неумело кормить младенца, а Спирька и пан Рышард так ни о чем его и не спросили. Бодро высосав остатки молока, младенец хмыкнул и мгновенно заснул. Тогда Спирька повел всю компанию в коморку, где спала покойная корчмарка, когда обе светлицы были заняты постояльцами. К удивлению своему, Бессонко обнаружил там уже подвешенную деревянную колыбель – темную от старости, с застрявшей в щелях соломой.
– А где ж еще кормилице пребывать прикажете? – заявил слуга. – И сосунок при ней…
Пан Рышард выругал Спирьку за неопрятность и велел подмостить на дно побольше тряпок, уже если не нашлось перинки. Постояли мужики у колыбели, разглядывая спящего младенца, а затем снова уселись на лестнице.
– Венс сводный брат у пана Бессона народился? – полуспросил, полуподтвердил свою догадку пан Рышард и тяжело вздохнул. – Витам… Поздравляю пана.
Спирька дернулся было возражать, однако Бессонко вовремя дернул его за рукав. Он успел сообразить, что милейший лях лично не встречался с царевичем Димитрием и, стало быть, не знает отца младенца в лицо. Очень не понравилось Бессонку сказанное перед смертью Анфиской о царевиче. Выходило, что отец мог и не обрадоваться маленькому своему сыночку. А ведь у Анфиски было время все хорошо обдумать, ох, было… Поэтому и решил парень, что станет молчать о тайне, открытой ему прекрасной покойницею. Так оно лучше для всех.
– Секреты маче, панове, – обиделся пан Рышард. – Добро вже, як знаече…
Стукнула дверь, и нависла над ними озабоченная повитуха.
– Значит так, Спирька. Теперь принеси мне еще теплой воды в горшке, который не жалко будет потом разбить. И две монетки на глаза. Также нужны еще свечи и холст на саван. И гребень найди старенький, какой не жалко – больно хорош был у Анфиски гребень, чтобы в колоду класть… Бегом! А вы чего сидите? Ищите топоры! Вам, неумехам, за два дня надо будет вытесать гроб для вашей хозяйки.
В последующие три дня корчемные жители столь рьяно готовились к похоронам Анфисы, что у Бессонка сложилось впечатление, будто человеку куда легче и проще прожить на земле, чем оказаться в конце концов закопанным в ней, лежа в деревянной колоде с окошечком в крышке, а для того прежде по всем правилам помереть. Спирька так сяк объяснил ему, что большинство обрядов и запретов – для того, чтобы не позволить мертвому возвращаться к живым. Трудно было понять, почему все домочадцы так сильно боятся того, что красивая, добрая, всеми любимая Анфиска время от времени будет вставать из могилы и навещать свою корчму.
Снова запряг Савраску мрачный и раздраженный слуга, и через несколько часов вернулся с попом Федотом и кормилицей Насткой на телеге. Уж не знал Бессонко, на кого ему любопытнее смотреть – то ли на странно одетого и с большой бородой батьку Федота, то ли на дородную, грудастую Настену, от которой вкусно пахло молоком. Батька Федот, своими повадками сразу напомнивший ему приемного отца Лешего, занял лучшую светлицу и распорядился, чтобы ему подали выпить и закусить с дороги. Пришлось Бессонку распрягать Савраску и выслушивать от нее всякие пустячные лошадиные жалобы и соображения.
Тем временем Рысь и Домашний дедушка в образе кота со вниманием, достойным лучшего применения, глазели на молоденькую кормилицу. Она же из скромности отдала предпочтение мелкому животному, погладив его по голове: