Страница 5 из 22
Да, пора записать это: вдруг повезет и я и правда когда-нибудь забуду? Я Тварь. Заложник дикого зверя. Оборотень. Ликантроп. «Ликантроп» – мне больше всего нравится: звучит спокойнее, почти научно. И ни черта не объясняет, как любой диагноз. Человеку трудно объяснить, как это – быть уродом.
Когда в небе восходит полная луна, ко мне приходит Тварь. Мы странным образом делим одно тело со звериной частью моей души. Днем она напоминает о себе только звериной силой и таким же здоровьем. Я самая сильная в нашем потоке и никогда не болею. Но по ночам в полнолуние приходит расплата. Моя Тварь выходит на первый план, и тогда меня уже трудно узнать. Она часть меня, но эта часть звериная, и с ней не шутят. Она убивает. Все, кто для меня-человека друзья, соседи, прохожие, для нее – мясо. Все, кто пахнет человеком – просто мясо. Разницы нет. Иногда в звериной шкуре я даже не замечаю возраста и пола встречного мяса, хотя у меня отличное зрение и слух. Просто Твари все равно. Мясо есть мясо, к чему утомлять себя не имеющими значения деталями?
Я не жалуюсь, я привыкла. Вру: к такому не привыкнешь. Даже научилась со временем кое-как ее контролировать. Пришлось перелопатить кучу книг про психологию, про волков и мифы. Между делом я даже освоила гипноз – паршивенько, но лучше, чем никак. У меня в арсенале тысяча и один способ сохранить в Твари присутствие человеческой части души. И отговорить эту Тварь жрать людей. Но любой из этих способов может провалиться в любой момент, вот в чем штука. Тварь есть Тварь, и мы всегда на грани.
…Впрочем, пока мне везет. Если так будет и дальше, что через 2681 день я освобожусь. Звериная часть моей души просто подохнет с голоду. Так бывает. Надеюсь. Есть у нас, Тварей, такой миф (или все-таки не миф), что если не есть человеческого мяса девять лет – станешь человеком. Я верю – а что мне еще остается?
Дед демонстративно отвернулся и потянул носом воздух, водя головой туда-сюда. Он задержался на секунду в той стороне, откуда тянуло мясом: вот что значит опыт. Потом развернулся и побежал.
Перед моим мысленным взором тут же возникли набережная и два зверя, трусящие вдоль реки. Ясно. Дворами не пойдем. Дед считает, что лучше попасться всем проезжающим видеорегистраторам, чем одной-двум камерам у подъезда. Спорный вопрос, но сейчас некогда спорить. Я побежала за ним в сторону набережной, лихорадочно выискивая в воздухе какой-нибудь отвлекающий запах. Мясо, мясо, листья, покрышки. Бензина полно, но отчего-то не перебивает… Правильно, что к набережной бежим, во дворах людей больше.
Впереди поблескивал седой хвост деда. «Не отставай!» – мелькнуло в голове, и я побежала быстрее.
Человек от животного отличается тысячью мелочей. Парочкой-другой крошечных хромосом, куполообразной формой неба, понятийным языком. У большинства зверей язык сигнальный. Сигнал к нападению, сигнал опасности, сигнал «здесь и сейчас». Зверь не может рассказать зверю анекдот или передать понятие «набережная». Для этого нужен понятийный язык. Хотя большие обезьяны, например, обучаемы человеческому языку жестов, а дельфины так трещат на своем неразгаданном языке, будто и правда способны рассказать анекдот. Но волк такого лишен. Тварь понимает только сигналы. Тварь живет одним моментом. И чтобы до человеческой части моей души дошло, что мы бежим на набережную, деду нужно применить телепатию. Есть гипотеза, что это и был первый язык наших предков, а уж потом, когда они обзавелись этой самой куполообразной формой неба и научились говорить, телепатия отошла на второй план, пока совсем не забылась. Я скорее верю, чем нет. Особенно это заметно в дурацких спорах, где кто громче орет, тот и прав. Какая уж тут телепатия – тут люди голосовыми связками меряются!
Мы мчались по набережной, догоняя машины. Я вертела головой и старалась дышать ртом, избегая манящих мясных запахов. Ночь была еще теплая, и люди как сговорились выйти погулять нам в зубы. Праздник сегодня, что ли, какой? Мясом тянуло даже от реки: похоже, кто-то недавно поехал на лодочке, оставив мне на память шлейф, от которого Тварь становится неуправляемой. А все равно было здорово!
Я бежала за дедом, высунув язык, и мне тогда казалось, что мечты сбываются. Я часто думаю, что Тварь – это мое проклятие, да так оно и есть, но такие моменты искупают многое. Это огромное счастье – просто бежать рядом со своими, любоваться ночным городом и ни о чем не думать. Тетка с дядькой и Машка никогда не брали меня с собой в лунные ночи. Запирали дома, а почему – долго рассказывать. Я выла волком в четырех стенах и мечтала быть среди своих. В стае весело. И совсем не страшно.
Не страшно было лишь несколько минут. Я так задумалась, что не сразу заметила приближающуюся опасность. А когда заметила – это была уже не я. В нос шибанул запах мяса, перед глазами поплыла набережная, и стоп-сигналы проезжающих машин растеклись в веселые звездочки. У барьера, у самой реки, в трех шагах от меня стояли два куска мяса.
Они не видели нас. Они стояли спиной, смотрели на реку и болтали. Им не было дела ни до кого. Умрут счастливыми.
У Твари мелко задрожали задние ноги – сейчас будет прыжок. Я еще все видела и все осознавала, но ничего поделать уже не могла. Такие вещи надо отслеживать заранее: стараться не показывать Твари людей и вовремя совать под нос что-нибудь вонючее, чтобы перебить запах. В опытных руках Тварь управляема, но все-таки она Тварь. Наше общее тело больше мне не принадлежало. Я не могла больше задержать дыхание и умножать в уме трехзначные числа. И, кажется, даже деда позвать не могла…
Тварь оттолкнулась задними лапами (а я тщетно пыталась хотя бы зажмуриться) и… шмякнулась носом об асфальт!
В голове тут же возникла картинка: виварий, белые халаты, и я в клетке. Лаборатория, меня изучают, на мне ставят опыты. Мой ночной кошмар.
Ноги сами вскочили и понесли меня прочь по набережной за мелькающим впереди хвостом деда.
– Легче?
– Да, спасибо.
– Халтуришь, Ирина! Как в общаге-то будешь справляться?
Я промолчала. Когда твой дед одет в звериную шкуру, с ним совсем неохота ссориться.
Все-таки стая расслабляет. Бежишь себе за вожаком, вроде как сама за себя не в ответе. Глупости. Надо справляться самой, надо справляться, надо…
В ноздри просочился новый запах, и я так и встала на бегу. Запах стылого мяса, как на рынке зимой. Запах Падали. Перед моим мысленным взором тут же вспыхнул огонь, ноздри забил несуществующий дым и копоть, которой нет. Есть ли у обоняния память? Способен ли нос чувствовать то, чего нет? Галлюцинации обоняния точно бывают, ха-ха. Но я готова была поклясться, что вместе с Падалью слышу гарь, треск горящих деревьев, вопли обожженного далеко за спиной. Что вижу огонь, черный капюшон и это лицо…
Она же меня на год младше – девчонка. Я буквально почувствовала стальные пальцы на своем горле, и, как в тот раз, у меня перед глазами поплыли цветные круги. Сто тридцать шесть на… Не могу. Ноздри щипала несуществующая гарь, горло сжал спазм. Умом я прекрасно понимала, что ничего этого нет, и все равно задыхалась.
…А дело всего лишь в тонкой струйке, в пылинке слишком знакомого ненавистного запаха. Она притянула за собой этот кошмар. Падаль. Там было много Падали.
Набережная, фары-звездочки, городской смог, даже дед – все отошло прочь от глаз, как не было. Я вновь оказалась там, в минувшем лете. В горящем лесу, полном Падали.
Я до сих пор иногда вижу ее во сне. Ту девчонку из этих. Тонкое детское лицо, почти человеческие глаза, только чуть мутные, как у туши на прилавке. Я чувствую на горле железную руку и глупо недоумеваю: такая хрупкая девочка – и такая хватка. «Ты ведь жалела меня, Тварь?» Да, я ее жалела. Одиночество урода мне слишком хорошо знакомо, чтобы не пожалеть. Я подпустила ее слишком близко, очень близко, пока не почувствовала на горле стальную хватку.
Я уже ничего не видела перед собой, кроме цветных кругов: такие бывают перед тем, как потеряешь сознание. Я пошатывалась, вцепившись в ее руку своими двумя, чувствуя, что неизбежно проиграю. Еще пара секунд – и мое звериное здоровье откажет, я упаду и останусь навсегда в этом лесу. Я слишком близко подпустила к себе Падаль.