Мы с Витькой
(Повесть)

Потом, заметив, что я все так же держу окуня в кулаке и не знаю, куда девать, Сенька, не спуская глаз с поплавка, приблизился к кустам лозняка. Обломав тонкий прутик, продел его под жабру окуня, забрав у меня рыбку. Потом опустил прутик в воду, закрепив другой конец на берегу. Окунек попал в родную стихию, встрепенулся и ожил.

А я дрожащими от волнения руками насадил нового червяка и, поплевав на него, забросил удочку. Я старался попасть точно на то же место, но леска почему-то со свистом перелетела через голову, и поплавок шлепнулся чуть ли не на середине реки.

— Тихо! — укоризненно поглядел на меня Сенька. — С погонного метра, что ли, хлещешь?

Меня и самого не устраивало положение поплавка. Осторожно попытался подтянуть его туда, где был вытащен мой первый окунек. Это удалось легко. Наконец мы все трое затихли, сидя на корточках и внимательно наблюдая за поплавками.

Время тянулось медленно. Мне уже надоело бессмысленно глядеть на кусочек пробки, неподвижно лежавший на воде. Я стал следить за удочкой Сеньки. Вот его поплавок осторожно нырнул. Я заволновался и уже хотел подать совет поскорее выдернуть удочку. Но Сенька угадал мое намерение, посмотрел на меня и улыбнулся.

Поплавок немного отошел в сторону и снова легко нырнул. Последовала короткая подсечка, а вслед за этим над водой затрепыхалось что-то серебристое и, как мне показалось, большое. Сенька поймал леску рукой и не торопясь снял с крючка плотицу. Когда он, надев ее на веревочку, опустил в реку рядом с моим окунем, я сравнил обеих рыб. Сравнение получилось не в пользу моего окушка.

И снова мы долго сидим на корточках. Мое терпение кончается, тем более что поплавок мой не шелохнется. Выдергиваю леску и вижу голый крючок. Должно быть, пока я рассматривал Сенькину плотицу, хитрая рыба съела моего червяка.

Насаживаю нового червяка, забрасываю и опять жду. Поплавок сразу начинает мелко дрожать. Когда же он нырнет? Через некоторое время вытаскиваю — и опять голый крючок. Закидываю снова.

Скучно. Я даже перестаю злиться, хотя для этого есть основания: на моих глазах Сенька вытащил трех окуней и еще двух плотичек. Его улов шевелит хвостами и плавниками прямо у моих ног в воде на веревочке. Тут же обидно ходит и мой окушок на прутике.

Солнце постепенно слезает со своей дневной высоты, расстояние между ним и кромкой заречного леса сокращается. Тень от куста наползает на меня. Я слышу, как в кустах жалобно жужжит муха, запутавшаяся в паутине. Потом комар заводит нудную песню и обрывает ее где-то около моей шеи. Хлопаю себя по загривку и немедленно слышу то же нудное: «Пи-и-и-и!..» Звук замирает теперь за моим левым ухом. Удар, и снова: «Пи-и-и-и!..» Терпение мое окончательно лопается:

— Да что ты ко мне привязался, проклятый!

— С комарами воюешь? — вполголоса спрашивает Сенька.

— Житья нет! — жалуюсь я.

— Ты выйди из куста, — советует приятель, — они в тени лютые.

— Да-а, — тянет Витька, — я и не в тени, а живого места нет, насовсем сожрали.

И, подтверждая сказанное, Витька со злостью хлещет себя, размазывая кровавый след на лбу.

— Пошли домой, — предлагаю я, — а то обгложут до костей.

Витька немедленно присоединяется к моему предложению, а Сенька хоть и неохотно, но подчиняется большинству. Мы шагаем напрямик через луг к мельнице. Меня смущает прутик с единственным окунем, и я решаю избавиться от него самым, как мне кажется, удачным способом.

— Забери, Сеня, — великодушно предлагаю я, протягивая приятелю добычу.

— Зачем же? — говорит тот. — У меня свой улов.

На его веревочке несколько окуней, четыре плотицы и даже голавлик. С таким уловом не стыдно показаться деду Никанору. А как же мне с моим жалким окушком? У Витьки и то положение лучше — у него нет ни окушка, ни прутика.

— Брошу я его, чего нести! Ни то ни се! — говорю я, стараясь не показывать виду, что меня терзает этот позорный улов.

— Нехорошо, не по-рыбацки, — замечает Сенька: — если уж бросать, так надо было в реку, пока он живой был. Пусть бы подрастал.

— Так возьми его, — прошу я.

— Ладно, давай. Все равно в одно место. Бабка Аграфена куда ни есть употребит.

«Сенька, наверное, пожалел меня», — подумалось мне и захотелось как-то загладить впечатление.

— Удочки — это просто баловство, — вспоминаю я где-то слышанную фразу.

— Почему — баловство? — удивленно глядит на меня Сенька.

— На удочку разве много поймаешь?

— Если пойти на утреннюю зорю, да поставить висули, то можно килограмма два-три принести.

Я ничего не знаю о висулях, но не подаю виду и продолжаю рыбацкий разговор:

— По-настоящему рыбу ловят всякими снастями: тралами, неводами…

— То промышленный лов в морях, на больших реках, — спокойно возражает Сенька, — там и специальные суда, и базы, и траулеры…

Все, о чем я говорю, Сеньке известно не хуже меня. Я уже знаю, его не так просто удивить. Даже когда мы показывали наши богатства, он и то остался совершенно спокойным.

— Компас, — произнес он равнодушно, повертев прибор в руках и возвращая Витьке, — здесь он ни к чему… Как у нас в классе, — сказал он про нашу географическую карту, — только наша поновее.

Единственное, что привлекло его внимание, это мой перочинный ножик с двумя лезвиями, отверткой, шилом и штопором. Сенька долго вертел его в руках, открывая и рассматривая каждый прибор в отдельности. Потом по очереди дохнул на лезвия и, проследив, как с них сходит туманный налет, заявил:

— Сталь настоящая.

И это все, что он сказал, хотя я видел ясно, что нож ему понравился не только за сталь. Но такой был Сенька парень.

Вот и сейчас он показал такое знание способов всевозможной рыбной ловли, что я уже был не рад, что затеял этот разговор. А Сенька то и дело ставил меня в тупик своими вопросами.

— Для маленьких рек есть своя снасть, — пытался я как-нибудь закончить разговор.

— Знаю я тут один старенький бредешок. Если хотите, можно попросить, — вдруг предложил Сенька.

— Вот это другое дело, — согласился я, хотя не имел ни малейшего представления ни о бредешке, ни о том, что и как с ним делать.

9. БРЕДЕШОК

Сенька принес обещанный «бредешок». За этим странным словом скрывалось всего-навсего метра три-четыре сетки, плетенной мелкими ячейками из тонкой бечевки. Высота сетки, может быть, немногим превышает метр. По бокам две палки, сверху — поплавки из березовой коры, снизу — грузила из обожженной глины. В середине сетка вывязана мешком, который именуют мотней. В конце мотни завязан камень, оттягивающий ее.

Двое рыбаков берут это немудрящее приспособление за палки, растягивают его и волокут по реке. Третий с длинным шестом идет навстречу и производит возможно больше шума. Для этого он бьет по воде шестом-ботом, лягает воду ногами, наводя панику на рыбу. Та с перепугу бросается к бредешку, по глупости принимает горловину за сквозной проход и попадается в мотню. Бредешок поднимают над водой или выволакивают на берег и выбирают из мотни рыбу.

Я думаю, название «бредешок» произошло вот каким образом. Рыболовы идут вброд, бредут по реке. От слова «брести» снасть назвали бреднем, но это когда он большой, а маленький называют уменьшительным — бредешок.

Наш маленький бредень от долгого служения рыбакам или от небрежного к себе отношения был весь в дырах. Пришлось его залатывать. При помощи суровых ниток, пожертвованных бабкой Аграфеной, мы довольно успешно справились с этой задачей. Сенька подобрал бот.

Мы с Витькой были готовы сейчас же ринуться в наступление на рыбу. Но оказалось, что надо было еще во что-то одеться. Сенька просто засмеялся, когда мы высказали намерение отправиться в том, в чем были, — в трусиках, курточках и босиком.

— Да вы все ноги побьете. Там выбирать дорогу некогда — коряги, камни…