Запрос в друзья

Как это я раньше на поняла? Но, с другой стороны, как я могла догадаться? Я бы никогда в жизни, проживи хоть миллион лет, даже близко не смогла бы представить ту боль, то невыносимое горе, которое испытала Бриджит. Много лет подряд эта боль прорастала, питаемая темными мыслями и временем, тоннами ничем не занятого времени. И вот теперь она смотрит на меня.

— Ты удивлена, Луиза? Ты ожидала увидеть кого-то другого. — И это не вопрос.

— Где Генри?

— Ты же не думала, что Мария до сих пор жива? Как такое возможно?

Во рту у меня все пересохло, и я никак не могу сглотнуть.

— Где Генри? Прошу вас…

— Нет, Луиза, ее нет в живых. А нет ее в живых, потому что ты убила ее.

Я пытаюсь заставить свой мозг понять, что сейчас происходит, но он упирается и не желает воспринимать услышанное. Откуда Бриджит могла все узнать? Кто рассказал ей, что мы подсыпали экстази?

— Нет… — начинаю я хриплым голосом.

— Да. О, ты можешь сказать, что это был несчастный случай, объясняй это как тебе угодно. Но мать всегда знает правду. Она неслучайно пошла к скалам. Она была умницей. Даже если Мария и выпила лишнего, она ни за что не упала бы по неосторожности. Только я знаю, в каком душевном состоянии она тогда находилась. Я слышала, как она рыдала в своей спальне ночи напролет, думая, что я ничего не слышу. Одна ночь была особенно тяжелой. Я так и не смогла вытащить из нее, что произошло; моя дочь твердила, что опять началось все, как было в Лондоне. И ты, Луиза, была в центре всего. А также Софи Хэнниган — как только я ее увидела, сразу поняла, что она за человек. Но это ты причинила ей боль. Ты помнишь тот вечер, когда была у нас в гостях?

Ее глаза сверкают, она смотрит жестко, сверлит меня взглядом, словно лазером. Я не в состоянии ей отвечать, во рту все пересохло намертво, но она не останавливается.

— В ту ночь я видела ее взгляд. Знаю, она считала, что я перебарщиваю с чаем и печеньем, но я увидела в тебе подругу, которая сможет изменить жизнь Марии. Ну, ты это и сделала. Она убила себя, и вы с Софи Хэнниган виноваты в этом, как если бы вы столкнули ее со скалы.

Моя первая эгоистичная реакция — облегчение. Она все не так поняла. Она не в курсе про экстази, не знает, что мы подсыпали в коктейль. Все это время я была абсолютно убеждена в том, что автор посланий знал правду; мне и в голову не приходило никаких других вариантов. Однако мое облегчение тут же умеряется сомнением: может, Бриджит и не знает про экстази, но она не так уж неправа. Откуда мне знать, что Мария действительно покончила с собой? Эстер так не считает, а она знала Марию лучше, чем мать.

— Но ведь… полиция, — говорю я странным чужим голосом. — Они сказали, что смерть была случайной…

— Полиция! Да что они знают? Что они доказали? Никакого несчастного случая не было. Моя дочь покончила с жизнью из-за того, как ты с ней обращалась. Ни я, ни полиция доказать этого не сможем, но я знаю, что это так. — Руки у нее дрожат, лоб покрылся испариной.

— Многие годы вы с Софи ходите по земле, у вас есть работа, мужья и возлюбленные, дом и своя жизнь. И есть ребенок. У тебя есть ребенок. Вы отняли все это у моей дочери, вы отняли у нее возможность стать матерью. Возможность познать эту ужасную всеобъемлющую любовь, этот страх за то, что часть тебя самостоятельно ходит и существует в этом мире, абсолютно беззащитная. А моя дочь все это время оставалась одна-одинешенька в океане. — Голос ее звучит гортанно и безжалостно. Она отклоняется в сторону письменного стола, словно вот-вот упадет.

— Я хотела пойти туда, на вечер выпускников. Хотела увидеть ваши лица, всех вас, тех, кто все еще жив. Хотела устроить скандал. И получить ответы на свои вопросы.

— Так это вы организовали вечер… Наоми Вестра.

— Да. Тебе это кажется глупостью, полагаю. — Бриджит смотрит на меня с вызовом — мол, попробуй возрази. — Но я хотела, чтобы Мария тоже была там. Она должна была быть там.

— Но вы ведь не пришли на вечер…

— Я собиралась. Я хотела пойти. Но Тим меня остановил. Он увидел меня около школы, на дороге… и не пустил. Он посчитал, что мне же будет хуже, а я не смогла объяснить ему, зачем мне это нужно. Он не понимает. Никто этого не понимает.

— Так это были вы… там, на школьной дорожке, с Тимом.

— Ты меня видела? — Она ошеломлена.

— Да. Ну, я видела, что Тим с кем-то стоит. Но не могла понять, с кем.

— И ты подумала… — Ее глаза сверкают.

Верила ли я в то, что Мария не умерла?

— Тебе известна эта любовь, любовь матери к своему ребенку? — вопрошает Бриджит.

— Да… прошу вас, Генри, где он? Он здесь?

Она качает головой, и я не могу разобрать, хочет ли она сказать, что его здесь нет, или отказывается отвечать.

— Мое дитя, моя прекрасная девочка. Когда она родилась, то засыпала только у меня на груди и днем, и ночью. И хотя я с ума сходила от усталости, я не выпускала ее из рук. Продолжала держать ее, потому что ей это было нужно. Не переставала удивляться тому, что это я взрастила ее в своем теле, плоть от плоти моей. И хотя со временем она начала ходить и говорить, и потом у нее появилась своя жизнь, о которой я мало что знала, часть ее все равно оставалась во мне. И до сих пор остается. Разве удивительно, что я так хотела вернуть ее и заставить вас ответить за то, что вы сделали?

— Нет. Я понимаю вас. Но я теперь тоже мать, прошу вас…

— Что ты испытала, когда поняла, что это я забрала твоего сына? — перебивает она, не давая мне шанса вызвать у нее сочувствие. — Ты почувствовала, как все до последней капли крови вылились из тебя? Ты подумала, что сделаешь все — все, что угодно, лишь бы он не пострадал? Я именно этого добивалась, Луиза. Я хотела, чтобы ты испытала хоть малую толику того, с чем мне пришлось жить каждый божий день с 1989 года. Иногда потерю близкого человека сравнивают с потерей руки или ноги. «Это все равно, что лишиться правой руки», — так говорят. Но ничего подобного, ты можешь привыкнуть обходиться без руки, без ноги. Но невозможно смириться с потерей ребенка. К этому никогда не привыкнешь. Эта боль не утихает. — Слова хлещут из нее потоком, словно из прорвавшего крана.

— Надеюсь, в эти последние несколько недель мои маленькие послания заставили тебя со страхом оглядываться назад, куда бы ты ни пошла. Надеюсь, ты подскакивала посреди ночи от малейшего шума и просыпалась по утрам с ощущением тяжести внутри; ты задумывалась, как жить дальше, если впереди тебя ждут долгие годы такого кошмара. — Бриджит вцепилась в столешницу, кожа на ее пальцах натянулась, лицо пылает.

— Я сожалею. Я так сожалею. — Это все, что я могу вымолвить. — Прошу вас, где он?

— Сожаления мне недостаточно. Я не хочу, чтобы ты сожалела. Я хочу, чтобы ты страдала так, как страдала я. Каждый раз, посылая тебе сообщения, я представляла, как ты мучаешься. Воображала, как страх искажает твое лицо, как сосет под ложечкой. Мне не было достаточно просто преследовать тебя, хотя и понравилось, как ты убегала от меня в кенсингтонском туннеле. Я хотела тебя мучить, но Мне было нужно увидеть в твоих глазах боль.

Мы, не отрываясь, смотрим друг на друга. Она должна торжествовать — ведь она именно этого добивалась. Но я вижу только отчаяние и ужасную бесконечную боль.

— Но почему сейчас? — шепчу я.

— Мне не нужны были неприятности с полицией. Преследование, похищение — полиция не посмотрит на это благосклонно. Но теперь, после последнего посещения врача, мне все равно. Она была так добра и обеспокоена, ей было так жалко сообщать мне, она не могла точно сказать, как долго это у меня. Но я могла думать только об одном: да, теперь я могу заставить Луизу Уильямс и Софи Хэнниган заплатить за все, что они сделали.

Бриджит умирает. Я пытаюсь осознать это, осмыслить, но как только прозвучало имя Софи, температура в комнате падает на несколько градусов. Я начинаю пятиться назад, хватаюсь за дверной проем.

— Ты была так легкомысленна, Луиза. Разве тебе не говорили, что нельзя все подряд выкладывать в Интернет? Например, фотографии твоего малыша в школьной форме? Или походя упоминать название твоей модной улицы? Снимки дома? Ты даже жаловалась на «Фейсбуке», что тебе приходится оставлять сына на продленке, так что я точно знала: ты не придешь забирать его к трем часам, как все другие, правильные мамочки. — Лезвие ножа проворачивается, все глубже внедряясь в меня.