Необыкновенное обыкновенное чудо

– Отнюдь! – засмеялся старпом. – Физподготовка у меня в плане! Вот и отработали ходьбу по пересеченной местности!

– А! То-то я смотрю, вы заснеженные, а баб снежных вокруг и не видно! Где, думаю, извалялись?

– Плохо вы о нас, тащ командир думаете! Уж мы-то всегда найдем, в чем изваляться!

– И баб?

– Заметьте, тащ командир, не я это предложил!

К кораблю пошли не торопясь: впереди командир со старпомом и замом, а остальные – чуть сзади, для соблюдения необходимой почтительности. Командир почтительность тоже ценил и, рассказывая о каких-то штабных делах старпому с замом, периодически оборачивался, чтоб и задним было его хорошо слыхать. Хотя задним мало интереса было до штабных дел, что их касается – и так доведут.

Спустившись от второго КПП к судоремонтному заводу, они постепенно скрылись из нашего вида; почти и не различить уже было – люди там идут или стая черных воронов, которая устала махать крыльями и пошла по своим делам пешком. Да и снег. Сначала редко и не спеша, а потом все гуще и гуще, он опять полетел с неба.

Всегда, когда снег уже улегся, но не успел еще стать рыхлым и тяжелым, в воздухе витает какое-то ожидание. Ждут чего-то все, даже те, кто утверждают, что не ждут уже ничего: кто Нового года с чудесами, кто весны, которая и сама по себе – чудо, а кто и просто пенсии. Но одно дело, когда снег укладывается к концу ноября – началу декабря, а совсем ведь другое, когда в раннем октябре. Сколько можно носить в себе легкое невесомое ожидание без видимого срока его исполнения и не упустить его в грустное разочарование, что вот, опять все как всегда? И не было же в этом году повода, который отличал бы его от прошлого, позапрошлого или будет отличать от будущего, но откуда-то берется это ощущение ожидания чего-то непременно светлого. Может, из снега?

Проскочил ноябрь, декабрь перевалил уже далеко за свою середину и по ощущениям тех, для кого эта зима была первой в Заполярье, Новый год уже прошел, ан нет – все еще висел и уже почти на носу. Странное ощущение – я его еще помню.

Тропа снегом уже не зарастала – раз протоптанная, она всегда стояла всю зиму: цепочки людей в обе стороны не кончались.

– Ну что, Вася, ходил ли ты вчера к Лене? – спрашивал один капитан-лейтенант в спину другого, топая за ним по тропе.

– Ходил, Гена, ходил.

Они были одноклассниками и дружили еще с училища, а потом так повезло, что и на службу вместе устроились.

– Ну и как там она?

– Как там она. Жопа вообще. Как тень стала, смотрит вроде на тебя, а вроде как и внутрь себя, рассеянная, глаза опухшие, руки трясутся. Полы там помыл вчера, снежинок на окна наклеил, велел держаться и верить в лучшее. Надеяться. Потом и моя с работы подгребла, сидели там с ней на кухне и делали вид, что разговаривают о посторонних вещах. Странная это штука, надежда, да, Вася?

– Жизнь вообще странная штука, вот что я тебе скажу, Гена.

– Это понятно, но вот смотри, без надежды, оно все проще выходило бы, разве нет? Хорошо – значит хорошо, плохо – значит плохо, и приспосабливайся к этому плохо, учись жить в нем прямо сейчас, а то сидишь, сопли распускаешь – надеешься. К чему все это? Потом же все равно приспосабливаться. Я думаю, знаешь, что, Вася, что Надежду эту самую Пандора из ящика своего выпустила. Ну там, представь, крышку приоткрыла, а хитрюга эта аккурат сверху и сидела, на всех несчастьях верхом, и раз – выпрыгнула к нам. Пандора-то передумала потом, чего это, мол, я людишек-то, а поздно: вот она, надежда, с нами уже живет и по свету шастает.

– Ну нас с тобой забыли спросить, когда эту надежду придумывали. И Пандору.

– Забыли, а могли бы! Уж мы-то насоветовали бы, как оно лучше сделать.

– Ага. Ну а Мишка их там что?

– А Мишка вчера подрался в садике, потому что они спорили, чей папка погиб, а чей домой вернется, и там шкет какой-то утверждал, что его папка из штурманов и наверняка жив, а вот Мишкин, механик, точно погиб. Ну и помутузили друг друга. Воспитательница в шоке, молоденькая какая-то, в этом году только приехала, примите меры, говорит Лене и той, второй маме, а те детей в охапку, да по домам – плакать, чтоб никто не видел. О, глянь, – командир. Товарищ командир! Товарищ командир! Подождите нас!!!

Оба бегом понеслись с сопки вниз, проваливаясь местами в снег и даже пару раз упав в мягкие сугробы, но внимания на это не обращали – спешили.

Командир стоял и ждал – знал, зачем бегут.

– Здра желаем! Ну что – узнали чего?

Третий их друг, Коля, возвращался (или не возвращался) на аварийной подводной лодке из соседней дивизии. Она давно должна была закончить поход и к 25 декабря вернуться, но потерпела аварию (пожар – было в сухом донесении) и ее сейчас практически без хода тащили в базу. «Есть пострадавшие, остальной экипаж чувствует себя нормально», – было в том же донесении. И всё, молчание. Что такое «пострадавший» для сухого языка военно-морских донесений, никто толком объяснить не мог. Ломали руки, ноги, обжигались, переохлаждались, травмировали головы, но пострадавшими от этого не считались в достаточной степени, чтоб беспокоить этим штабы – это, если исходить из общего опыта. Вот сиди и гадай, как они там пострадали, а уж фамилий тем более было не добиться: не положено.

– Привет, ребята. Да ничего толком – связь есть, но про погибших не говорят. Сами-то знают наверняка, но не говорят. Семью проведываете его?

– Да, я вчера ходил, а сегодня Гена сходит.

– Держится?

– С трудом.

– Сын его как?

– Да маленький он совсем еще, уверен, что плохого не бывает. Письмо Деду Морозу написал, чтоб папку ему к Новому году домой вернул. Я, говорит, хорошим мальчиком весь год был, маму слушался, кашу ел и молоко с пенкой пил – Дед Мороз меня послушает.

Немного похрустели снегом молча – уже показался впереди родной пирс и было видно, что верхний вахтенный побежал докладывать, что командир на подходе.

– Дед Мороз, сука, совсем нелишним был бы в такой ситуации. Пригодился бы. Вы на Новый год вместе собираетесь?

– Собираемся, но она не пойдет никуда, сами к ним пойдем, наши жены наготовят заранее, если будет из чего, и будем с ними встречать. Ну дети хоть поиграются, праздник же.

– Правильно. Это правильно – молодцы вы. Вы, знаете что, там в корабельной кассе есть деньги еще, скажите помощнику, что я велел вам их отдать, хрен с ней с этой бумагой, канцелярщиной и картриджами, сделайте там нормально все: мандаринов накупите, конфет. Детям чтоб хоть бы.

– Да не надо, тащ командир…

– Я спрашивал тебя, надо или не надо? Я как сказал – так берете и делаете. Надо будет вас спросить – я спрошу. Что за неуместное стеснение? Зачем его демонстрировать в самых неподходящих местах? Верхний! Помощника наверх!

Пока Вася с Геной курили на срезе пирса, командир отдавал помощнику указания и тыкал в их сторону пальцем. Потом грозил пальцем помощнику и показывал им кулак, помощник утвердительно кивал и строго смотрел на спецтрюмных, а в конце, нелепо даже для такой ситуации, отдал командиру честь:

– Есть, тащ командир! Лично проконтролирую! Оба ко мне! – (добавил уже в сторону офицеров).

Офицеры в ответ показали ему еще довольно жирные бычки, вопросительно пожали плечами и сделали вот так бровями; помощник понимающе кивнул, но сурово смотреть не перестал – любил это дело. Дождавшись Васю с Геной, строго-настрого проинструктировал их по поводу того, в каких пропорциях следует потратить корабельные деньги на новогодний стол, какие корабельные деньги? – уточнили Вася с Геной, а те, ответил помощник, которые вы получите у меня ровно через один час и двадцать минут, а сейчас я пойду наскребать их по сусекам и попрошу без опозданий, потому что я не механик и мне бока отлеживать некогда, в отличие от.

Денег было и правда не так много, чтоб принципиально упираться их брать. Вася с Геной отнесли их своим женам, а потом еще удивлялись, как это из таких сравнительно небольших денег можно накупить вот эту вот всю сравнительно большую кучу, а жены отвечали, что это им не гайки крутить – тут соображать уметь нужно и, пока резали, заправляли и готовили, неловко радовались наступающему празднику – это всегда неловко, когда у тебя все хорошо, а у друга твоего не пойми как, и поделать ты ничего с этим не можешь. И надежда эта еще. Сбивает с толку.