Темная сторона Хюгге

Они тогда жили здесь, в этом доме, именно тут Ассер вырос, их было четверо детей в семье. Но после гибели отца они переехали в город. Ассер с удовольствием ходил в школу, классный руководитель считал, что мальчику нужно после школы продолжить образование. Но через пару лет после конфирмации, когда ему было лет пятнадцать-шестнадцать, он начал пить и однажды, в стельку пьяный, убил собутыльника. Потом он так и не смог вспомнить, что произошло тем вечером, помнил только, как выглядел труп на следующее утро: он лежал на диване на спине, грудь и лицо были изрешечены дробью, словно присыпаны горошинами черного перца. В обивке дивана и в стене за диваном зияли воронкообразные отверстия от выстрелов, вся стена была усеяна дробинками, не попавшими в цель. Ассер не помнил, как все случилось, и не мог понять, как такое могло произойти. Он позвонил в полицию и попросил забрать его в отделение. Ему дали пять лет, которые он отбыл в Нууке в исправительном заведении, во многом это были неплохие пять лет, им разрешено было ежедневно выходить за пределы заведения, и у него была постоянная работа, он плотничал. И все равно Ассера страшно тянуло домой. Когда его выпустили, шеф хотел, чтобы он остался. Был период строительного бума, и плотницкими заказами можно было заработать хорошие деньги, но он отказался и вернулся на восточный берег, в свой поселок. Муниципалитет выделил ему одну из половин дома, в котором он когда-то вырос. С тех пор прошло пятнадцать лет. К алкоголю он больше не притрагивался, хотя выпить иногда очень хотелось.

Ассер работает в поселковой школе, он и убирает, и чинит, в общем, следит за хозяйством. Там он и решает переждать ближайшие несколько дней, пока не утихнет шторм. Он складывает в спортивную сумку хлеб, что-то, с чем можно будет сделать бутерброды, и немного тюленьего мяса, которым его угостил сосед и которое он теперь думает сварить на школьной кухне. Еще он берет пачку круглозернового риса и несколько луковиц. Достает с полки пару книг и кладет туда же, в сумку. Отбывая наказание в Нууке, он научился ценить чтение романов. Бывают периоды, когда он прочитывает по книге за день, он не привередлив и читает практически все подряд. Когда больше нечего почитать, он всегда может зайти в школьную библиотеку, где все еще можно откопать несколько книг, достойных прочтения. Он находит спальный мешок и подушку и запихивает их в сумку вместе с чистой сменой одежды и шампунем. В школе есть душ, там он и принимает его каждый день. Несколько секунд Ассер стоит в раздумьях, потом решает, что взял достаточно, чтобы пересидеть в своем убежище пару дней. Он выключает свет и выходит на улицу.

Но, прежде чем уйти, обходит дом и стучит в соседскую дверь. У открывшей ему Карины, жены соседа, мечтательный бледный огонек в глазах. Сперва она несколько секунд разглядывает его и только потом здоровается.

– Привет, Ассер.

– Просто хотел спросить: если хочешь, могу тебя проводить, когда соберешься уходить, – говорит он.

Ничего не ответив, она уходит в дом, оставив дверь открытой. Он заходит следом, закрывает за собой дверь, проходит в кухню. Она смотрит на него с улыбкой. «Можешь не разуваться. Тут все равно грязно».

Она прислонилась задом к спинке скамьи и курит сигарету. Он видит, что это совершенно обычная сигарета, но в прокуренном воздухе висят похожие на шелк нити другого дыма, более сладкого, пряный аромат которого он помнит с тех лет, которые он провел в Нууке. Глаза Карины блестят, губы влажные, нижняя губа кажется припухлой.

– Ты уж извини, – говорит она, – только сейчас сама заметила, что я, вообще-то, под приличным кайфом.

– Не проблема, – говорит Ассер, – не мое дело. Где достала?

– Младшая сестра дала, – отвечает Карина. – Провезла в презервативе в заднице, когда последний раз возвращалась из Дании. Я помогала ей доставать все это наружу. – Она фыркает, потом подносит сигарету ко рту, сжимает губами фильтр и затягивается. – В Христиании раздобыла, качество довольно приличное. Хочешь?

– Мне кажется, мне будет нехорошо, если покурю.

– Немного веселящего табачка, от этого никому еще плохо не было, – говорит она и, давясь смехом, сгибается и валится на скамейку, лежа на спине, смотрит на него, тяжелое облако табачного дыма поднимается у нее изо рта.

– Тебе не кажется, что нам пора к твоему мужу?

– Родители Стефануса у нас такие безукоризненно интеллигентные. Да ты их знаешь. Как думаешь, какие у них будут лица, когда к ним домой заявится обкуренная невестка?

– Давай сделаю тебе чашку кофе, – говорит он и, подойдя, тянется над ней к кухонному шкафчику, достает банку растворимого кофе.

– Не мог бы ты просто… сделать меня… со мной… – начинает она, но теряет нить.

– Сделать что?

Она прикасается к нему, гладит по спине и бедру, проводит указательным пальцем взад и вперед под ремнем на его брюках. – Ты выглядишь таким одиноким, – говорит она. – Тебе, наверное, очень скучно.

Теперь она забралась на скамейку с ногами, лежит на боку и ласкает пальцами пряжку на его ремне.

– Все не так плохо, – говорит он.

– Каково это, когда у тебя вместо девчонки всегда только собственная рука? – спрашивает она, и ее пальцы отпускают пряжку и спускаются ниже.

– Дело привычки, – говорит он.

– Мне иногда тоже собственная рука заменяет парня, – продолжает она и осторожно тянет вниз молнию его ширинки. – Но порой ведь хочется и чего-то другого.

Он смотрит на нее сверху вниз. Она красивая, стройная, у нее милое, немного детское личико, очень подвижные губы, которые то сжимаются, то приоткрываются, обнажая белые, как фарфор, зубы. Кто-то из ее датских предков, отец или дед, оставил ей в наследство бледную кожу и россыпь веснушек на носу, а заодно и это бледное мерцание во взгляде, словно сквозь туман.

– Или, может, ты считаешь меня дурнушкой? – говорит она, и ее рука отправляется на поиски. – Когда я была маленькая, другие дети говорили, что я похожа на датчанку.

– Нет, ты очень красивая. У тебя красивые губы.

Она достает руку из его ширинки и, после некоторой возни с пуговицами, расстегивает свою рубашку и обнажает грудь, которая лежит в ее ладони, ощутимо тяжелая и мягкая. Карина опрокидывается на спину, в мойку падает кружка и вращается там вокруг своей оси. – Поцелуй мою грудь, – говорит Карина.

Он вдыхает воздух, пропитавшийся сладковатым дымком сигареты, и чувствует легкое головокружение. Карина приподнимается, ложится животом на столешницу, расстегивает брюки и слегка приспускает их. Ему видно ее грудь, упирающуюся в стол, огромный фиолетовый сосок, вывернутый вбок и притиснутый к столу, покрытый коростой и разжеванный пятью детскими ртами, видно впадину между двумя белыми, как мел, ягодицами над старенькими, застиранными трусами.

– Мы можем делать, что хотим, – говорит она. – Никто не придет. Здесь только ты и я.

Он делает шаг к ней, слегка приседает, плюет на руку и увлажняет слюной член, торчащий из ширинки, расстегивает оставшиеся пуговицы, и брюки падают на пол. Входя в нее, он чувствует, как ее прохладные ягодицы ударяются о чувствительную, тонкую кожу в паху, слева и справа, и это маленькое двойное прохладное прикосновение пробуждает в нем первый настоящий импульс желания. Одной рукой он держит ее за бедро, пальцами другой проводит по ее волосам, как гребнем, они густые и тяжелые, он пропускает их между пальцами снова и снова, потом зажимает их у корней и жестко запрокидывает ее голову, впиваясь в ее губы. Она напряжена как струна, изогнулась к нему в полуобороте, отвечая на поцелуй, и он чувствует, как оргазм заставляет ее влагалище сжаться, как будто его член стиснули в кулаке, он закрывает глаза, слышит, как хлопает дверца кухонного шкафа и как грохочут стаканы и фарфоровая посуда.

Потом он провожает ее к мужу в дом свекра и свекрови. Кайф из нее, вроде, весь выветрился. Они не разговаривают, молча идут рядом. Декабрьское небо темнеет над головой Стефануса, встречающего жену на пороге. Она с улыбкой кивает Ассеру.