ГрошЕвые родственники

Маришка испуганно толкала меня ногой под столом. Агнешка метнулась убирать посуду. Збышек умоляюще смотрел то на меня, то на соседей. Но я завелся, сосед пан Яновский налился кровью, как малина спелая стал.

– Я знаю, что мы оккупанты. Кто же еще? Только потому что дворянство ваше отменили? У вас в одном уезде вельможных панов было больше, чем во всей России. Днем со своим волом шляхтич поле пахал, а вечером, саблю нацепив, в шинке орал, какой он со всех сторон аристократ. Вот вас и посчитали, умножили на ноль, оказалось – пшик, что есть на самом деле.

– Вы уничтожили наше государство. Мстили за то, что мы до Москвы дошли.

– Во-во, – продолжил я, – только мы язык ваш не запретили, книжки ваши печатались, школы не закрывались, да и костелы, как стояли, так и стоят. А вы что творили на Украине, когда церкви православные жгли и язык свой навязывали?

– Мы были самой великой страной, – Яновский сжал вилку, только что не согнул.

– Пока под Пруссию с Австрией не попали, там на вас как на людей и не смотрели, кому ваша эта спесь там нужна. А мы враги. А после нас немцы.

– Это так, – кивнул Збышек, который сам был не рад гостям.

– Крепостных вам запретили пороть? А вы европейцы недоделанные, обиделись.

– Вы нас цинично разделили с немцами, – пан сосед встал, жена робко поднялась вслед за ним.

– Да мы вас освободили, мы вам Силезию отдали, немцев выгнали. И вы радостно вселились в их дома с еще теплыми кроватями и чистыми чашками. Не так?

– Так, – кивнул Збышек, – моя семья туда из Белоруссии отправилась, им сразу дом в комендатуре выписали. Они пришли со своими узлами, а там все есть, даже будильник. Родителям было стыдно, но они не могли отказаться от переселения. Плохо было, невозможно, невыносимо. Но Сибирь еще хуже.

Соседи не ожидали от него такой выходки, он никогда этого не говорил, даже Агнешке.

Что же он несет, с Силезией просто справедливость восторжествовала, земли, узурпированные Пруссией, вернулись. Все правильно и верно, через три поколения поляки приехали в родовые гнезда, которые были домами немецких бюргеров, сбежавших при наступлении Красной Армии.

Но Збышек стоял на своем. В том году они стали оккупантами, хотя его еще на свете не было, но будильник чужой его семья себе присвоила, и со своим будильником не расстались. Потом он бы вернул его владельцу, какому-то немцу, зачем ему мозеровский затертый будильник 1937 года выпуска, только как потомков этих немцев найти. Вот он его и хранит, протирает латунь, даже заводит два раза в месяц, чтобы механизм работал. Он тикает и напоминает ему о том, что произошло, как капли с крыши в марте, что говорят о пришедшей весне.

Яновские покинули дом, не прощаясь даже с хозяевами, чета Клосеков сидела молча, хотя и насупившись. Казимир слова подбирал, чтобы ответить. Агнешка замерла в дверях, она не плакала, она застыла, праздник был испорчен. И мне стало стыдно перед братом, а ничего уже нельзя исправить, если только на пьянку мою списать. Да не так уж и пьян я был, просто завелся, сколько можно нас оккупантами называть. Я и сам не знал, кто я, а тут обиду за страну прочувствовал, вот и закусил удила. Да и как мне было себя вести, молча их спесивое хамство глотать, колбасой закусывая? А все – дурно вышло, не по-родственному. Как Актер у Горького, дурак я, всю песню испортил. Или пьесу? Или все вообще, как теперь быть со Збышеком?

Этих их других соседей, белесых, пухловатых бледных славян, считавших себя если не белой костью, то точно европейцами, я тоже невзлюбил. Они отвечали мне взаимностью как имперскому захватчику. Через час церемонного общения я стал испытывать чудовищную усталость. В чем дело? Как им сказать, чтобы они поняли, прониклись и забыли все свои обиды, которые, вообще-то, и не их вовсе, а те, которые положено испытывать к России и всем русским, даже если они и не русские по происхождению, но кого это волнует, все твои родословные древа и архивные бумаги ничего не изменят.

И верно. Я вспомнил Пиотра, боровшегося за родную Польшу под полонез Огинского, если он тогда был. А впрочем – какая разница, была какая-то другая задушевная песня, все же был, вспомнил я, как раз тогда и был. Пиотр не любил русских угнетателей, искренне и последовательно. Но его племянник уже крестил детей в православии, не отказавшись, впрочем, от своей веры. Он не хотел возвращаться в Лиду, в родной приход со строгим ксендзом и раздутыми от важности соседями. А дед мой немцев ненавидел. За то, что они ему глаз выбили и двух братьев убили, а вот мой Борька в Германии живет и возвращаться не собирается. Ольга Сергеевна евреями брезгует, а как же иначе, вон они сколько в конце сороковых натворили. А Володя Гроше, Леликов муж, невиданный мною, с хачиками метелился железным прутом, за этническую чистоту и социальную справедливость, сейчас в Чувашии свой срок мотает. Он же азербайджанцев ненавидит, хотя на местном рынке в Томске только их и видел. И Владимир Иосифович, архитектор, тоже армян не любил, что все земли на Минеральный Водах скупили, чтобы ими спекулировать, но женился на немке, а детей в православие отправил, куда же еще.

Все мы кого-то не любим, сегодня, здесь, по причине соседства близкого. Только вот Ростислав не любит буржуев, он вообще не понимает, кто такие поляки, кто евреи, он пролетарий, у него все враги и все под подозрением. Но что об этом скажешь, если только рассказать всю историю с 1678 года. Это долго, да и столько дат мне сходу не вспомнить. Можно только настойки выпить. И сказать, что я русский брат Збышека. Я ушел спать, не прощаясь с хозяевами и тем более их гостями.

Глава 25, где мы с братом ловим рыбу, и я все понимаю про себя

Збышек разбудил меня на рассвете, он собрался на рыбалку и решил позвать меня с собой.

– Знаешь, Викентий, если ты ловил с кем-то рыбу, то можешь сказать о нем все. Идем, пока не рассвело. Сейчас будет хороший клев.

Он протянул мне две удочки, баночку с крючками и грузиками, выдал сапоги, да и не сапоги вовсе, а бродни, и даже шляпу с широкими полями. Он ничего не сказал о вчерашнем споре, он не хотел говорить вовсе.

Я ненавидел рыбалку. Мой дед по бросившему меня отцу был рыболовом, уходил удить на заре, приносил десяток карасей к завтраку. Он пытался и меня приучить к этому утомительному занятию. Но мне не нравилось вставать утром, в сумерках идти на озеро и тихо сидеть, стараясь не заснуть, испытывая мучительное чувство голода. Принесенный хлеб шел на прикорм рыбам, а наживкой были черви, к которым и притронуться противно. Я клевал носом, мерз, ожидая, когда эта пытка закончится. Брат Венька таскал плотву, умело снимая рыбок с крючка, дед смотрел на него одобрительно, а мне после какой-то очередной рыбацкой пытки сказал, что я толстый мерзавец и из меня ничего толкового не выйдет. Лучше бы меня к нему и вовсе не отправляли на каникулы. Я не заплакал сразу, я плакал потом, но к деду с той поры ехать не хотел, да он и не настаивал, я был не самым любимым внуком.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «