Пьяный дом

ценою в жизнь

Анатолий с трудом разлепил веки. Ощущение было такое, будто ему в голову методично, с садисткой настойчивостью и упорством, вбивают стальные конусы. А впрочем, ему не привыкать. Из своих тридцати семи лет – двадцать с лишним, он пьёт практически каждый день. Толян, собственно, и просыпается только для того, чтобы выпить. То есть, он живёт для того, чтобы пить. Но верно и обратное: он пьёт для того, чтобы жить. А по-другому и не получится, – пока Толик не выпьет, жить он не начнёт. Это уж, как пить дать, простите, за невольный каламбур. Так уж повелось, уже много лет. Раньше он пил для храбрости, веселья или за компанию, чтобы быть, как все. А потом уже из-за того, что не мог выносить этот мир на трезвую голову, ему в нём, трезвому, было невыносимо тошно. Его рвало на части или… просто рвало. А когда он выпивал, он почти моментально примирялся с действительностью, и окружающий мир становился вовсе не таким уж отвратительным. Кроме того, населяющие его люди, которые ещё совсем недавно вызывали хорошо ему знакомый рвотный рефлекс, казались вовсе не такими уж мерзкими, жалкими и отталкивающими.

Это потом он уже просто не мог обходиться без спиртного. Он даже не помнит, когда это произошло. Когда алкоголь из чудодейственной таблетки, раскрашивающий пространство в яркие и тёплые цвета, а людей, превращающий, как по мановению волшебной палочки в милых, добрых, желающих помогать ближним ангелоподобных существ, стал необходимой и основной частью его жизни. Хотя спиртное давно не оказывало на него прежнего действия. Он уже не получал и близко того удовольствия, и того драйва, как в самом начале своего употребления. Действие волшебного эликсира, по всей вероятности, окончилось для него навсегда. Да Толя на это уже и не рассчитывал. Он пил только потому, что без этого не смог бы даже подняться утром. А вставать приходилось, так как каждый день необходимо было искать деньги или выпивку. И чтобы хватило до вечера, иначе не уснуть, и обязательно осталось на утро, так как без этого, он не сможет встать. Вот такой замкнутый круг.

Сейчас Толику показалось, что по стальным конусам, кто-то неистовый, огромный и жестокий бьёт гремучим отбойным молотком. Шум стоял такой, что его двухкомнатная, добротная времянка, напомнила ему шариковый цех, в котором он по молодости проработал несколько лет, когда устроился на подшипниковый завод. Только, когда в его окно забарабанила пухлая женская рука и истошно закричала: «Толя, открывай», до него дошло, что шариковый цех здесь совершенно ни при чём. Это стучала, словно ружейным прикладом своими свинцовыми кулачками сначала в дверь, а потом в окно, рискуя выломать одну и разбить второе, их соседка баба Тася. Вся эта какофония сопровождалась диким собачьим воем.

– Чё ж это батя, оглох что ли? – лениво ворочалась в голове у Толи в полном одиночестве неповоротливая и заплывшая жиром мысль, – А может в магазин пошёл? Магазин! – встрепенулся Толя и не глядя, вытащил стоявшую за подлокотником софы, бутылку. В дверь снова забарабанили. Кроме того, снова жалобно и тягуче завыл их цепной пёс.

– Чёрти бы тебя уже взяли, калоша старая, – бормотал Толик, с трудом принимая сидячее положение, прислушиваясь к своим ощущениям и не сводя жадных, мутных глаз с бутылки, в которой плескалась добрая четверть водки.

– Счас, тёть Тась, – крикнул он, хриплым, булькающим голосом, прикладываясь к горлышку, – Принёсла ж тебя нелёгкая с утра пораньше, – выдохнул он, смачно прочистив глотку и хлопая по карманам треников, в которых так и спал, в поисках сигарет.

К верещавшему неразборчиво голосу бабы Таси, присоединился ещё один, молодой – Зинки-портнихи, и когда Толик, наконец, открыл дверь, то был оглушён женскими отчаянными криками:

– Ах, ты ж паразит такой, кой ты чёрт закрываешься на сто замков, как красная девица… Отец твой, Толик…

– Тиха-а! – прикрикнул он на женщин, – Цыц, шкура, – гаркнул он собаке, выуживая из смятой пачки единственную, поломанную сигарету, – Чего надо? – теряя терпение, так как действие полувыдохшейся водки стремительно заканчивалось и нужно было срочно думать, что делать дальше, спросил он.

– У-у, – протянула баба Тася, – глаза б мои тебя никогда не видели… Сейчас позвонили из больницы, умер отец твой… Час назад…

Зина испуганно смотрела на Толика:

– Толя, ради бога, что у вас произошло? Почему он избитый до полусмерти попросил Афанасьевну вызвать вчера скорую?

– А я почём знаю? – скривился Толик, – он мне о своей личной жизни не докладывает… И тут же у него в голове возникла новая, не в пример прежней, стройная и бойкая мысль, – Если отец в больничке, значит можно спокойно зайти в дом и поискать деньги в комоде, под стопкой белья… У него пенсия недавно была, а отец у Толика экономный, наверняка там прилично осталось. И тут его осенило, точно, вот именно из-за этой пенсии, они вчера и поругались! Толику, как это часто бывает, не хватило, он пришёл к отцу, и по-хорошему попросил, подкинь, мол, немного деньжат. А тот ни в какую, нет и всё. Ещё и острить, старый, удумал, печатный, говорит станок, временно не функционирует. А мать, как назло, за тридевять земель, уже который месяц в Узбекистане этом торчит. Поехала навестить больную дочь и внуков, да так и застряла там из-за пандемии.

– Что случилось? А то ты не знаешь, что случилось, Зинаида?! – вернул его снова к действительности, визгливо-пронзительный голос пожилой соседки, который снова привёл в действие жуткие конусы с отбойным молотком впридачу, – Избил он отца родного, впервые что ли? Только на этот раз так, что у того отказали почти все органы… А Лиду, мать, он сколько бил? А жену с дитём по всему селу гонял, забыла что ль?

– Так, дамы, прошу на выход, – морщась от набата в голове, проговорил он, подталкивая обеих к калитке.

– Сволочь ты бесчувственная, погань… Дошло до твоих пропитых мозгов, что случилось-то? – выкрикнула ему в лицо баба Тася, толкая его в грудь, смуглыми, крепкими кулачками.

– Ты, давай, полегче, а то я могу и осерчать, знаешь ли… И не посмотрю на то, что старая да дурная…

– Толя-а! – как-то плаксиво и по-бабьи жалобно протянула Зинаида, – Отец твой умер, ты понимаешь или нет? Горе-то какое… Скончался от побоев…Его ведь забрать надо из больницы, сюда везти, хоронить…

– Разберёмся… – процедил он сквозь зубы…

– Жаль, что отец заявление не захотел написать на тебя, – вставила баба Тася, – снова пожалел сыночка-подонка…

– Ох, чую, договорится кто-то у меня сёдни … – играя желваками и страшно оскалившись, напирал на неё Толик. Зинаида тянула пожилую соседку за калитку:

– Идём, тёть Тась, не надо… Баба Тася нехотя вышла, но затем остановилась и упрямо, даже с каким-то вызовом добавила:

– А я вот напишу! Я там всё расскажу, что ты за гнида такая, как ты жену с матерью колотил, как над дитём родным изгалялся, и как отца убил…

– Что-о!? Ах ты ж…

…Толик, пошатываясь, откинул в сторону кусок соснового бруса, которым собирался запустить вслед быстро удалявшимся женщинам, достал из кармана отцовской спецовки, лежащей на поленнице, зажигалку, полностью оторвал верхнюю часть измятой и наполовину выпотрошенной сигареты и с жадностью закурил.

– Балаболка … – он грязно выругался, – Пиши, пиши… А я погляжу, как это у тебя получится, с оторванными-то руками, ведьма старая… Воспитатели, мать их…– Толян снова выпустил тяжёлую бранную очередь, – Отец, вон тоже всё учил жизни… Иди учись, иди работай… Вот и договорился… Да он и не помнит, чтобы прям бил его, – Толик пожал плечами, – так, оттолкнул малость, чтоб деньги взять. Толя обжёг губы, со злостью отшвырнул окурок и пошёл к дому. – Да он и взял-то, боже мой, шуму сколько лишнего, всего двести рублей. Ну, может ещё от двери папаню слегка шуганул, а нечего под ногами путаться и проход загораживать, когда у человека всё нутро огнём жжёт… Да он, Толик, сам вчера чуть богу душу не отдал, пока деньги эти клянчил. Сколько можно! Удовольствие отцу, наверное, доставляет унижение собственного сына. Тот ему про Фому, а он те про Ерёму… Он к нему, понимаешь, по-людски, мол, батя, будь человеком, маюсь жутко, выдай, хоть на чекушку, сердце останавливается, потом ледяным обливаюсь, а он ему: «Когда работать начнёшь?!» Да он, Анатолий Кислицин, инвалид третьей группы, между прочим, у него три пальца на левой руке неподвижные. Это он однажды руку неаккуратно под опускающийся короб с подшипниками сунул, ну, ясное дело, выпивши был, ну а как же… Стал бы он такой ерундой трезвый страдать… А весу в том кубе – ого-го! Вот и ходит теперь, клешнёй этой размахивает. Так что, спасибо, конечно, но поработал уже…