Полночное небо

Грохот, должно быть, эхом разнесся среди гор и еще долго гулял от вершины к вершине, но Августин ничего не слышал. Для него все замерло. Голова волчицы дернулась назад, красная морось брызнула на снег. Тело зверя, на секунду оторвавшись от земли, рухнуло бесформенной грудой. Когда все закончилось, Августин услышал пронзительный детский крик.

Он бросился к девочке, оставив включенный фонарик на сиденье заглохшего снегохода. Потеряв равновесие, Айрис рухнула с трапа в сугроб. Снег, словно пудра, облепил ее волосы и ресницы; нос и щеки раскраснелись от мороза. Не переставая кричать, она кинулась к поверженному зверю и зарылась ручонками в белый мех. Августин хотел крикнуть, однако у него перехватило дыхание – с каждым шагом тяжелое ружье выбивало остатки воздуха из легких. Наконец подбежав, он увидел, что волчица еще жива. Пуля попала в шею. Кровь пропитала снег, живот слабо вздымался и опадал. Августин попытался оттащить Айрис от умирающего животного и вдруг заметил, что волчица слизывает слезы и снег с ее лица своим розовым языком, как будто умывает детеныша.

Волчья кровь обагрила лицо и руки девочки, но она, похоже, этого не замечала. Животное еще пару раз судорожно вздохнуло и застыло. Язык безвольно свесился из пасти, взгляд блестящих глаз затуманился и померк.

Ветер ворошил сугробы, вздымая к небу ледяную пыль, которая впивалась в кожу миллионом крошечных игл. Августин погладил хрупкое, дрожащее плечико девочки. Она не отстранилась, но ни в какую не хотела покидать мертвую волчицу, не переставая тихо плакать. Ее пальчики зарывались в густой теплый мех.

– Прости, – прошептал Августин, а снег все жалил и жалил ему лицо. – Я думал, что…

Запнувшись, он начал снова:

– Я думал…

На самом деле он не думал вовсе. Он схватил ружье, даже не осознав, что делает. И холодок где-то внутри подсказывал, что это произойдет снова. Августин внушал себе, что поступил так ради Айрис. Чтобы защитить ее от опасностей, которые подстерегали на каждом шагу. Может быть, и так: волки – отнюдь не безобидные создания. Однако имелась и другая причина. Он чувствовал, как в горле зарождается новый, первобытный привкус – подобный то ли страху, то ли одиночеству. Августин посмотрел на звезды, прося их притупить нахлынувшие чувства, как уже бывало раньше. Но сейчас не вышло. Легче не стало, а звезды лишь насмешливо подмигивали – холодные, далекие, равнодушные. Августину до боли захотелось собрать чемодан и сбежать – но бежать, конечно, было некуда. Он остался на месте, по-прежнему глядя в небо и поглаживая Айрис по спине. И тогда он впервые за долгие годы ощутил в полной мере беспомощность, одиночество, страх. И если бы слезы не замерзали в уголках глаз, он бы обязательно заплакал.

Фонарик перегорел и потерялся где-то в ангаре, поэтому Августин и Айрис возвращались во тьме, держа курс на громадную тень от купола обсерватории, черневшую под усыпанным звездами небом. Лыжную палку Августин где-то обронил и, лишившись опоры, шел еще медленнее, чем раньше. Ружье он перевесил на другое плечо, жалея, что не оставил его в ангаре. Каждый шаг отдавался резкой болью в суставах. И зачем ему понадобилось брать ружье? Плечо и спина у Августина покрылись синяками там, куда давил тяжелый ствол, а грудь до сих пор болела после отдачи.

Айрис мрачно смотрела перед собой, но не проронила ни слезинки. По дороге она снова затянула свой обычный напев, тихий и заунывный. Августин был только рад – что угодно, лишь бы в голове перестали звучать ее крики. Труп волчицы они забросали снегом и как могли утрамбовали получившийся курган – белый, в розоватых кровавых разводах. Айрис соорудила из варежек что-то вроде скребка и принялась деловито сгребать снег на могилку. Если бы не синие круги под глазами и дрожащий подбородок, она могла бы сойти за обычного ребенка, играющего во дворе. Августин попытался представить, что так оно и есть, но когда они закончили, вместо снеговика перед ними белел могильный холм.

Вернувшись на станцию, Айрис сразу же направилась на третий этаж. Августин сперва отнес ружье в кладовую. Оружие хранилось в неотапливаемом здании, чтобы потом на морозе механизм не пострадал от резкого перепада температур. Когда Августин впервые прибыл на станцию, ему рассказали, что в Арктике ружья надо обрабатывать специальной смазкой, чтобы детали сохраняли подвижность, – но тогда его это совсем не заботило. Коллега, который его просветил, раньше служил морпехом. Столь трепетное отношение к оружию напомнило Августину об отце, поэтому он резко заявил, что пока будет жить на станции, ни за что не притронется к ружьям.

После того, как Августин толчком открыл дверь обсерватории, силы его окончательно покинули. Он рухнул в кресло на первом этаже и стал ждать, когда мышцы снова начнут слушаться. Понадобилась добрая четверть часа, чтобы утихли судороги в ногах. Теплое помещение пока было вне досягаемости – на три лестничных пролета выше. Наконец, Августин, держась за перила, буквально втащил себя наверх. Когда он добрался до отапливаемого этажа, сердце у него колотилось как бешеное. Он сразу зарылся в груду матрасов, сложенных на полу. С трудом, потихоньку, он избавился от ботинок, затем снял парку, шапку и перчатки. Он все думал, почему же не спугнул волчицу. Можно было просто прицелиться выше, дать предупредительный выстрел, и животное удрало бы прочь. Поразмышляв немного, Августин уснул.

Когда он снова открыл глаза, солнце несмело ощупывало комнату прозрачными лучами. Часы показывали полдень. Августин позволил себе еще полежать, прежде чем проснулся окончательно. Когда он наконец встал и добрел до окна, солнце уже достигло верхней точки своего короткого пути. Айрис сидела далеко на склоне, позади хозяйственных построек, и глядела на горизонт. Вначале Августин рассердился и решил ее отругать, чтобы впредь неповадно было бродить одной, – а потом понял, что не вправе запрещать ей гулять, где вздумается. Она понимала тундру гораздо лучше, чем он. В снегах она чувствовала себя как дома – ему так никогда не удалось бы. Но разве он не должен о ней заботиться? Больше ведь некому. Случись что-то плохое, никто не поможет и не спасет. Ему не с кем посоветоваться, даже в интернет не зайти.

Августин снова ощутил страх и снова отодвинул это чувство подальше – уж слишком непривычным и неприятным соседом оно оказалось. Он посмотрел на свое отражение в оконном стекле: все лицо коробилось, словно смятая страница, которую тщетно пытались разгладить; на нем читались старость и усталость – еще отчетливее, чем раньше.

Августин взял из припасов батончик мюсли и уселся перекусить за любимым столом Айрис. Атлас-определитель, который он дал ей почитать, лежал открытым, страницами вниз, отчего корешок надорвался сразу в нескольких местах. Августин перевернул книгу. С фотографии на него смотрело знакомое белоснежное животное. Он несколько раз перечитал абзац, где говорилось, что у зверя сорок два зуба, стараясь не смотреть на соседний снимок с волчатами. «Полярные волки, как правило, не боятся человека. Они обитают так далеко на севере, что редко встречаются с людьми». Августин захлопнул книгу. Сорок два зуба.

Айрис по-прежнему сидела на снегу, не шевелясь. Когда солнце сгинуло за горами, Августин отложил старый журнал по астрофизике, на который тщетно пытался отвлечься. Все здешние книги, газеты и журналы давно были прочитаны. Он чувствовал себя странно: как будто только что познакомился с собственным «я». На него обрушилась волна переживаний, которым не подобрать названия. Августин не узнавал это новое в себе и боялся столкнуться с ним лицом к лицу.

Закрыв глаза, он сделал то, что обычно делал в трудную минуту: представил голубой шар Земли, каким он виден из космоса, и зияющую пустоту вокруг. Затем мысленно дорисовал Солнечную систему, планету за планетой; следом – галактику Млечный Путь и то, что за ее пределами, – и так далее. Августин надеялся, что благоговейное спокойствие, наконец, на него снизойдет. Увы, перед глазами стояло собственное неказистое отражение: изможденное лицо, обрамленное жесткими, седыми, как лунь, волосами и бородой. И другая картина: мертвая волчица и маленькая девочка, которая тянула голую ручонку к зубастой пасти. Что это, спрашивал он себя, – угрызения совести или трусость? Или болезнь? Тыльной стороной ладони он прикоснулся ко лбу: горячо. Так и знал, подумал Августин. Действительно заболел. Он почувствовал, как под кожей зарождается лихорадка, превращая бурлящую кровь в кипяток. Уши наполнил гул. Что-то давило на глазные яблоки изнутри и бухало в черепе, словно литавры.