Страница 5 из 9
И. И. Панаев, прибавим, счел нужным не просто известить о «спекуляции» Одоевского, но и сообщить о ней urbi et orbi в своем очередном фельетонном обозрении в «Современнике»:
Один из известнейших наших литераторов, имя которого, впрочем, давно не появлялось в литературе (из скромности, мы не назовем его), напечатал в «Северной Пчеле» остроумную шутку-фантазию, вроде идиллии, под заглавием: «Зефироты» (люди-птицы, открытые будто бы между Мексиканским заливом и Великим океаном)… Шутка эта была напечатана 1 апреля. Она возбудила в высших и средних классах петербургского общества много толков; нашлись даже такие госпожи и господа, которые приняли зефиротов серьезно, за действительное открытие…
Автор не только достиг своей цели, но совершенным сюрпризом для него — статейка его через несколько дней появилась особой брошюркой, с изображением на обертке летящего зефирота (неизвестно, впрочем, какого пола), и с прибавлением о зеворотах, и теперь продается на всех петербургских улицах вместе с лубочными картинами и различными книжечками изделия толкучего рынка. Зефироты приобретут таким образом народность, о которой, вероятно, и не мечтал остроумный автор…[13]
Любопытно отметить, что книжечка «Зефироты и зевороты» уже к концу XIX в. считалась библиографической редкостью и в этом качестве упоминается, к примеру, у таких коллекционеров, как А. Е. Бурцев и Я. Ф. Березин-Ширяев[14]. Последний, собиратель достаточно сведущий, хотя и часто подвергавшийся критике за библиофильскую и библиографическую хаотичность, объяснял редкость брошюры цензурными преследованиями: «Этот фельетон <…> обратил на себя всеобщее внимание и подвергся преследованию цензуры. Издателю Пчелы был сделан выговор за напечатание фельетона, наделавшего много шуму и толков в публике, а брошюра запрещена. <…> Отдельно изданная брошюра, приписываемая также князю Одоевскому, вследствие запрещения ее сделалась редкою»[15]. Иными сведениями о цензурных гонениях, связанных как с мистификацией Одоевского, так и брошюрой Нестерова, мы не располагаем.
Слова Панаева о «народности» «Зефиротов и зеворотов», видимо, отметил и запомнил Ф. М. Достоевский. В статье второй из цикла «Книжность и грамотность» он вскоре пустился в рассуждения о популярности в народе фантастической и приключенческой литературы:
Многие и из благородных, и из служащих, недоученные и малообразованные, тоже читают и ценят «Магометанок»; «Зефироты» же, например, действуют не только на низший класс, но захватывают чрезвычайную массу и из высшего, т. е. даже и не из очень малообразованного высшего. Тот, который уже не станет читать и «Магометанку», с наслаждением прочтет «Зефиротов», равно как и все толки о светопреставлении и прочих таких же предметах. В человеке, лишенном всевозможной самодеятельности и принявшем (и по обычаю, и по невозможности принять иначе) предстоящую действительность за нечто крайне нормальное, невообразимо-непреложное и установившееся, естественно рождается некоторое влечение, некоторый соблазн к сомнению, к философствованию, к отрицанию. «Зефироты» и проч., представляя собою факты или возможность фактов, прямо противоположных насущной действительности и глубоко отрицающих ее непреложность и ее гнетущее спокойствие, — чрезвычайно нравятся этой отрицательной точкой зрения средней массе общества и, написанные популярно, дают превосходный способ поволноваться умам, пофилософствовать и насладиться хоть каким-нибудь скептицизмом. Вот почему и простолюдин, и даже пахарь любят в книгах наиболее то, что противоречит их действительности, всегда почти суровой и однообразной, и показывает им возможность мира другого, совершенно непохожего на окружающий[16].
Тем временем «зефироты» Одоевского обрели небывалую популярность в литературных кругах. Поэт, журналист и публицист М. П. Розенгейм уже не нуждался в каких-либо объяснениях, бичуя в «Отечественных записках» «зефиротов “Современника”»[17]. В семье придворного архитектора А. И. Штакеншнейдера «Зефиротом» прозвали Н. Г. Помяловского[18]. Письма Л. Н. Толстого 1860-х гг., как известно, изобилуют упоминаниями «зефиротов»: Толстой, о чем говорилось выше, называл так жену, свояченицу и племянниц.
По словам домашних Толстого, ошеломительную новость о зефиротах принесла в семью тульская монахиня Марья Герасимовна, крестная мать М. Н. Толстой. «Раз, приехавши из Тулы, она рассказала, что в газетах напечатано, что прилетели огромные — не то птицы, не то драконы, зовут их Зефироты», — вспоминает С. А. Толстая[19]. «Раз как-то Марья Герасимовна пришла из Тулы и рассказала, что в Туле прошел слух, что из зефира прилетели какие-то существа, не то звери, не то птицы. Называются они “зефироты”, — уточняет Т. Л. Сухотина-Толстая[20]. Хотя Толстой вполне мог узнать о «зефиротах» из периодики, эти характерные свидетельства говорят нам, что мистификация Одоевского шагнула далеко за пределы столицы.
Вплоть до 1890-х гг. упоминания о зефиротах как «выдуманных существах» еще встречались в различных энциклопедических словарях и толкователях иностранных слов; затем зефироты перестали существовать для широкой публики. Лишь в 1963 г. В. Б. Шкловский напомнил о них относительно массовому читателю в биографии Толстого, вышедшей в популярной серии «ЖЗЛ». В 1969 В. И. Безъязычный опубликовал в «Огоньке» забавную заметку, где сравнил толки о зефиротах с «не столь давними разговорами о пресловутом “снежном человеке”»[21].
Намереваясь уязвить доморощенных энтузиастов криптозоологии, В. И. Безъязычный невольно привел удачное, хотя с функциональной точки зрения и небесспорное сравнение. «Снежного человека» и «зефиротов» Одоевского роднят общие черты чудовищности. Монструозность зефиротов подана в мистификации в духе классической древности. «В Риме, — замечает М. Бигон, — monstrum (этимологически связанный с топеге, предупреждать) считался предвестником зла, сбоем в работе природы, что могло указывать на какие-либо нарушения в отношениях города с богами»; в особенности это касалось случаев врожденных дефектов. У Аристотеля, напоминает она, «биологическое определение terns (урода), греческого эквивалента monstrum, заключалось в том, что это “потомок, который не похож на своих родителей”»; монстр — злая деформированная пародия на родителей и предков[22]. Не стоит даже упоминать, что подобное отношение к «уродам» как провозвестникам беды является общим местом многих народных культур. Именно эту прогностическую функцию несет в рассказе первая часть, посвященная описанию ребенка-калеки: его рождение предвещает появление зефиротов, которое в свою очередь есть знак божественного гнева.
В этом смысле Одоевскому удалось добиться искомого эффекта. Вспомним высказывание плачущего мужика из анонимного фельетона в «Библиотеке для чтения»: «Чудные люди с крыльями, батюшка, народились на земле, переставление света скоро шествует!»; на лицах слушателей, отмечает автор, отражаются ужас и удивление. Таково же и восприятие старушки-компаньонки Натальи Петровны, услышавшей о зефиротах от Л. Н. Толстого:
— Ай, ай, ай, батюшки! — качая головой, говорила старушка, — не к добру это!
— А что же это значит? — спросил Лев Николаевич с любопытством.
13
[Панаев И. И.]. Петербургская жизнь: Заметки Нового поэта // Современник. 1861. Т. 86, апрель. С. 512–513.
14
При этом библиофилы, не располагая дневником Одоевского (опубликованным лишь в 1935 г.) и не заметив фельетон Панаева либо не поверив ему, зачастую упорно приписывали авторство брошюры Одоевскому.
15
Березин-Ширяев Я. Обзор книг, брошюр, художественных изданий, гравюр и портретов, русских и некоторых иностранных, находящихся в моей библиотеке <…> СПб., 1896. С. 355.
16
<Б. п.> [Достоевский Ф. М.]. Книжность и грамотность: Статья вторая // Время. 1861. № 8. Отд. II. С. 124. Нетрудно заметить, что мистификация Одоевского была вполне созвучна постепенно складывавшейся у Достоевского концепции фантастического, сформулированной в мерзейшем юдофобском письме к Ю. Ф. Абаза от 15 июня 1880 г.: «Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему».
17
М-р-ъ [Розенгейм М. П.]. Заметки праздношатающегося // Отечественные записки. 1861. Т. 135. Отд. VI. С. 6 и далее.
18
«Помяловский слыл у нас под именем “Зефирот”, — вспоминала Е. А. Штакеншнейдер. — Что такое “зефирот”, теперь немногие, пожалуй, помнят, и я уже отчасти забыла. Была какая-то мистификация, кажется в “Петербургских ведомостях”, что где-то появились странные крылатые существа, с человеческими обликами, красивые, голубоглазые, с золотистыми волосами, которых зовут зефироты. В тот день, когда эта мистификация была напечатана, в первый раз явился к нам Помяловский и читал ее вслух. И по мере того, как он читал, каждый из слушающих находил удивительное сходство между чтецом и описываемым странным существом, конечно, в лице только. Бедный Помяловский, бедный Зефирот! Какой милый был он, сердечный человек, — несчастная страсть к вину сгубила его, он пил запоем» (Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки (1854–1886). M.-Л.: Academia, 1934. С. 292–293).
19
Толстой Л. Полное собрание сочинений. Т. 83: Письма к С. А. Толстой 1862–1886. М., 1938. С. 39.
20
Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1980. С. 34. В своей процитированной выше статье Т. А. Иванова тратит неимоверные усилия на опровержение «версии» свояченицы Толстого Т. А. Кузминской о том, что писатель самолично прочитал о «зефиротах» в газетах. Между тем, совершенно ясно, что приведенная в воспоминаниях Кузминской фраза Толстого, обращенная к компаньонке тетушки рассказчицы: «Наталья Петровна, вы знаете, я читал в газете, что прилетели птицы зефироты, большие с длинными клювами, невиданные нигде…» — не более чем доброжелательное подтрунивание (см. Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне: Воспоминания. Тула, 1959. С. 197). Никак нельзя исключать, однако, что Толстой напрямую узнал о мистификации Одоевского из периодики: о «зефиротах», как мы видели, так или иначе писали все ведущие журналы.
21
Безъязычный Вл. «Зефирот» — «снежный человек» XIX столетия // Огонек. 1969. № 13. С. 30. В заметке ошибочно утверждается, что рассказ Одоевского был напечатан в «Северной пчеле» за подписью «А. Полоротов».
22
Beagon М. Beyond Comparison: М. Sergius, Fortunae victor // Philosophy and Power in the Graeco-Roman World: Essays in Honour of Miriam Griffin. Oxford University Press, 2002. C. 127–128.