Щучка

– Пошли уже, – Люська стоял в дверях и моргал своими светлыми ресницами, держа в руках половник.

– Ты про эту картину говорил? – Маша посмотрела на небольшой пейзаж, висевший сбоку от полки. Берёзовая роща – хоровод тонких стволов в предзакатной дымке. – Красиво…

– Ну, – согласно кивнул Люська.

Маша попыталась рассмотреть в углу подпись, но она была так мала, что пришлось бы снять картину со стены, чтобы различить буквы. Но раз Люська говорит, что это работа Николая Августовича, значит так и есть.

Люська накрыл на стол, разложив на тарелке зелёный лук с белыми головками и тоненькими стрелками, несколько мокрых редисок, пушистый укроп и крупно порезанные ломти серого хлеба. Рядом с пузатой деревянной солонкой поставил банку «Русской» горчицы, и сразу же густо намазал ею хлеб. Над глубокими мисками со щами поднимался густой пар. Закинув полотенце на плечо, Люська хлопнул в ладоши и пододвинул Маше табуретку.

– Так-то сюда ещё яйцо надо, но я утром его съел, – извинился он. – Кабы знал, что гости будут! Садись! Ещё сметана, – засуетился он перед холодильником, и через мгновение в Машину тарелку с хлюпаньем упал жирный холодный ком деревенского деликатеса.

– Ого! – Маша схватилась за ложку.

– У тётки Розы беру. У неё самая вкусная сметана. И молоко, и творог.

– Отлично ты готовишь, – Маша с аппетитом ела постные щи и ломала кусок хлеба, макая мякиш в горчицу.

– Еда – одно из главных удовольствий в жизни, – важно ответил Люська, с шумом выпивая остатки щей через край тарелки.

– Это точно, – хмыкнула Маша и тут же продолжила, – я видела твои рисунки. Тебе надо учиться.

– Что, совсем плохо? Ну так мы университетов не кончали! – буркнул Люська, собирая посуду.

– А ты обидчивый… – Маша закрутила банку с горчицей и протянула её Люське. – На обиженных воду возят, знаешь? Учиться надо, чтобы не застрять. Ты очень хорошо чувствуешь оттенки и полутона. Честно скажу, мне они давались нелегко. Но я их потом стала видеть, когда родители за город жить переехали. А ты здесь родился, видишь эту красоту с детства, можно сказать, впитал с молоком матери… – она замерла, но Люська слушал её очень внимательно. – Я вижу в твоих работах характер, и чувствую, как тебе важно достичь самовыражения через картины. Это замечательно и, на мой взгляд, необходимо для любого творца, но следует знать каноны, историю, чтобы двигаться вперёд, развиваться…

С улицы раздался какой-то грохот, словно с крыши упало ведро с камнями. Люська дёрнулся всем телом, едва не уронив тарелки, затем не глядя поставил их в раковину. Ни слова не говоря, кинулся в коридор. Маша осталась сидеть, пока входная дверь не хлопнула. Снова послышались шум и возня. О стену что-то ударилось. Маша вскочила, соображая, что предпринять. Вспомнив о кочерге, понеслась в коридор. Как только закопчённая железная палка оказалась у неё в руках, она протянула руку к ручке входной двери. Но дверь сама распахнулась ей навстречу, и спиной ввалился Люська, а почти верхом на нём мужик в наколках, в котором Маша сразу же узнала незнакомца у пруда.

– А ну отпусти его! – пискнула Маша, замахнувшись кочергой и содрав с потолка кусок краски.

– Иди отсюда! – хрипло крикнул Люська, и Маша увидела красное пятно, которое расползалось под его глазом.

– Но… – Маша стиснула зубы.

– Иди, – сдавленно процедил Люська, с трудом затаскивая пьяного отца в чулан. – Я вечером зайду…

– С-с-суку завёл?! – мужик стал вырываться, дрыгая ногой в сторону Маши. – Я вас, тварей, всех…

Раздался такой оглушительный мат, что Маша, отбросив кочергу, выскочила за порог. Остановившись за дверью, она несколько раз глубоко вдохнула. Через минуту за её спиной опять что-то рухнуло и покатилось. Маша сделала несколько нерешительных шагов к калитке, стиснув ладони в кулаки. Дверь распахнулась, ударившись о стену, и пьяный мужик, раскинув руки и раззявив щербатый рот, кинулся в сторону Маши. Люсьен, споткнувшись, упал, не успев ухватить отца за ногу.

Взвизгнув, Маша за долю секунды оказалась за калиткой и тут же уткнулась в чью-то широкую грудь.

– А ну, цыц, зар-р-раза! – прогрохотало над её головой. – Эх, Валера, недолго ты у меня воздухом свободы дышать будешь…

Горячая ладонь сильнее прижалась к Маше и затем пробежалась по её рёбрам.

– Интересное кино… – вкрадчиво произнёс Борис прямо над ухом Маши.

10

Маша вышла к реке и остановилась. Обхватив себя за плечи, постаралась успокоиться. Оттолкнув Бориса почти сразу, она понеслась прочь. Но до сих пор ощущала крепкий хват его рук на своём теле, видела поросль курчавых волос от запястий до локтей, чувствовала запах его одеколона на своей одежде, и от всей этой ситуации ей было мерзко, словно она вляпалась в горячую навозную жижу.

Маша была симпатичной – на неё обращали внимание из-за ладной фигурки и широкой улыбки. Она даже пару раз отбивалась от настойчивых ухаживаний своих однокурсников, но это было совсем другое… То, как Борис посмотрел на неё – насмешливо и со значением, как его пальцы пробежались по её спине, зацепив лямку бюстгальтера, заставило её усомниться в реальности происходящего. Сколько ему лет? Он, наверное, даже старше её отца! Но какая сила, энергетика… Что в этом бывшем менте такого, что воздействует подобным образом? Возраст, опыт или какие-то профессиональные штуки, о которых она, Маша, даже не догадывается? Это с их помощью он подчиняет людей и заставляет делать то, что он хочет?

Маша выдохнула и посмотрела с берега вниз, на бегущую воду. Сейчас бы окунуться в ледяную синь и смыть события, ощущения, болезненную нерешительность и вязкую муть этого дня. Маша поискала глазами спуск. Он был дальше, метрах в ста от того места, где рисовал Люська, а много лет назад – Николай Августович. Спуск был крутой, почти отвесный – вряд ли он пользовался местными по назначению. Кому взбредёт в голову, цепляясь за корни, рисковать ногами и руками.

Ей так захотелось увидеть Костю, обнять его, но идти в дом было свыше её сил. Маша села на край склона так, чтобы ступни повисли в воздухе, а затем легла на спину, уставившись в подёрнутое облачками небо.

Надо было оставить всё в прошлом и жить, просто радуясь солнцу…

«… цветущие сады, тёплые ливни и жаркое солнце – так неспешно благоухает запахами в сочных красках лето в картинах Левитана, Пластова, Поленова, Шишкина…» – голос Фёдора Кузьмича Балясина, её учителя, немного надтреснутый, но такой плавный и успокаивающий, зазвучал в голове Маши как нельзя кстати. Его лекции в просторной и всегда прохладной мастерской, возвышенно-утончённое отношение не только к искусству, но и к тем, кто только начинал свой путь в нём, заполнили Машину жизнь, отодвинув в сторону неприятные и болезненные моменты, которые были связаны с семьёй.

«Нет, вы, конечно, можете пойти и по стопам Фрейда, согласовать ваше видение прекрасного через обнажённую натуру, но даже здесь важнее всего будет, всё-таки, психологический портрет…»

Вот и она мечтала заняться именно портретной живописью…

«…так кто, по-вашему, может назвать себя художником, друзья мои? Я вам скажу – любой, кто может что-то сказать этому миру! И не важно, что это будет – большое полотно, клочок бумаги, зарисовка, эскиз или простая салфетка! Любая из ваших работ несёт в себе ваши мысли, эмоции, идеи. И каждая из них навсегда останется с вами, как верный друг, который расскажет о вас, когда вас не будет…»

Рука непроизвольно потянулась к карману джинсов. В мозгу что-то щёлкнуло, заставив вытащить лист бумаги из кабинета Николая Августовича Цапельского.

В том, что это было письмо, Маша не сомневалась. Она расправила на коленях желтоватый листок, слежавшийся от времени на сгибах, и посмотрела по сторонам, словно кто-то мог догадаться о том, что она читает чужое послание.

«Душа моя, Радость моя, Боль моя,

Я помню всё, что было… Чувство вины теперь постоянный мой спутник. Простишь ли ты меня когда-нибудь?