Страница 20 из 43
- Чего кричишь? Обидел? Ксюша! Ну, погоди... Постой, хочу что-то сказать.
Аксинья оторвала от мокрого лица руки.
- Я за советом пришла... За что ж ты?.. И так горько... а ты...
"Лежачего вдарил..." - Григорий побагровел.
- Ксюша... сбрехнул словцо, ну, не обижайся...
- Я не навязываться пришла... Не боись!
В эту минуту она сама верила, что не затем пришла, чтобы навязываться Григорию; но когда бежала над Доном в займище, думала, не отдавая себе ясного отчета: "Отговорю! Нехай не женится. С кем же жизнь свяжу?!" Вспомнила тогда о Степане и норовисто мотнула головой, отгоняя некстати подвернувшуюся мысль.
- Значит, кончилась наша любовь? - спросил Григорий и лег на живот, облокотившись и выплевывая розовые, изжеванные под разговор лепестки повительного цветка.
- Как кончилась? - испугалась Аксинья. - Как же это? - переспросила она, стараясь заглянуть ему в глаза.
Григорий ворочал синими выпуклыми белками, отводил глаза в сторону.
Пахла выветренная, истощенная земля пылью, солнцем. Ветер шуршал, переворачивая зеленые подсолнечные листья. На минуту затуманилось солнце, заслоненное курчавой спиной облака, и на степь, на хутор, на Аксиньину понурую голову, на розовую чашечку цветка повители пала, клубясь и уплывая, дымчатая тень.
Григорий вздохнул - с выхрипом вышел вздох - и лег на спину, прижимая лопатки к горячей земле.
- Вот что, Аксинья, - заговорил он, медленно расстанавливая слова, муторно так-то, сосет гдей-то в грудях. Я надумал...
Над огородом, повизгивая, поплыл скрип арбы.
- Цоб, лысый! Цобэ! Цобэ!..
Окрик показался Аксинье настолько громким, что она ничком упала на землю. Григорий, приподнимая голову, шепнул:
- Платок сыми. Белеет. Как бы ни увидали.
Аксинья сняла платок. Струившийся между подсолнухами горячий ветер затрепал на шее завитки золотистого пуха. Утихая, повизгивала отъезжавшая арба.
- Я вот что надумал, - начал Григорий и оживился, - что случилось, того ить не вернешь, чего ж тут виноватого искать? Надо как-то дальше проживать...
Аксинья, насторожившись, слушала, ждала, ломала отнятую у муравья былку.
Глянула Григорию в лицо - уловила сухой и тревожный блеск его глаз.
- ...Надумал я, давай с тобой прикончим...
Качнулась Аксинья. Скрюченными пальцами вцепилась в жилистую повитель. Раздувая ноздри, ждала конца фразы. Огонь страха и нетерпения жадно лизал ей лицо, сушил во рту слюну. Думала, скажет Григорий: "...прикончим Степана", но он досадливо облизал пересохшие губы (тяжело ворочались они), сказал:
- ...прикончим эту историю. А?
Аксинья встала, натыкаясь грудью на желтые болтающиеся головки подсолнечников, пошла к дверцам.
- Аксинья! - придушенно окликнул Григорий.
В ответ тягуче заскрипели дверцы.
XVII
За житом - не успели еще свозить на гумна - подошла и пшеница. На суглинистых местах, на пригорках желтел и сворачивался в трубку подгорающий лист, пересыхал отживший свое стебель.
Урожай, хвалились люди, добрый. Колос ядреный, зерно тяжеловесное, пухлое.
Пантелей Прокофьевич, посоветовавшись с Ильиничной, порешил - если сосватают у Коршуновых, отложить свадьбу до крайнего спаса.
За ответом еще не ездили: тут покос подошел, а тут праздника ждали.
Косить выехали в пятницу. В косилке шла тройка лошадей. Пантелей Прокофьевич подтесывал на арбе люшню, готовил хода к возке хлеба. На покос выехали Петро и Григорий.
Григорий шел, придерживаясь за переднее стульце, на котором сидел брат; хмурился. От нижней челюсти, наискось к скулам, дрожа, перекатывались желваки. Петро знал: это верный признак того, что Григорий кипит и готов на любой безрассудный поступок, но, посмеиваясь в пшеничные свои усы, продолжал дразнить брата:
- Ей-бо, рассказывала!
- Ну и пущай, - урчал Григорий, прикусывая волосок усины.
- "Иду, гутарит, с огорода, слышу: в мелеховских подсолнухах, кубыть, людские голоса".
- Петро, брось!
- Да-а-а... голоса. "Я это, дескать, заглянула через плетень..."
Григорий часто заморгал глазами.
- Перестанешь? Нет?
- Вот чудак, дай досказать-то!
- Гляди, Петро, подеремся, - пригрозил Григорий, отставая.
Петро пошевелил бровями и пересел спиной к лошадям, лицом к Григорию, шагавшему позади.
- "Заглянула, мол, через плетень, а они, любушки, лежат в обнимку". "Кто?" - спрашиваю, а она: "Да Аксютка Астахова с твоим братом". Я говорю...
Григорий ухватил за держак короткие вилы, лежавшие в задке косилки, кинулся к Петру. Тот, бросив вожжи, прыгнул с сиденья, вильнул к лошадям наперед.
- Тю, проклятый!.. Обесился!.. Тю! Тю! Глянь на него...
Оскалив по-волчьи зубы, Григорий метнул вилы. Петро упал на руки, и вилы, пролетев над ним, на вершок вошли в кремнисто-сухую землю, задрожали, вызванивая.
Потемневший Петро держал под уздцы взволнованных криком лошадей, ругался:
- Убить бы мог, сволочь!
- И убил бы!
- Дурак ты! Черт бешеный! Вот в батину породу выродился, истованный черкесюка!
Григорий выдернул вилы, пошел следом за тронувшейся косилкой.
Петро поманил его пальцем:
- Поди ко мне. Дай-ка вилы.
Передал в левую руку вожжи и взял вилы за выбеленный зубец.
Дернул ничего не ожидавшего Григория держаком вдоль спины.
- С потягом бы надо! - пожалел, оглядывая отпрыгнувшего в сторону Григория.
Через минуту, закуривая, глянули друг другу в глаза и захохотали.
Христонина жена, ехавшая с возом по другой дороге, видела, как Гришка запустил вилами в брата. Она привстала на возу, но не могла разглядеть, что происходило у Мелеховых, - заслоняли косилка и лошади. Не успела въехать в проулок, крикнула соседке:
- Климовна! Надбеги, скажи Пантелею-турку, что ихние ребята возля Татаровского кургана вилами попоролись. Задрались, а Гришка - ить он же взгальный! - как саданет Петра вилами в бок, а энтот тем часом его... Там кровищи натекло - страсть!
Петро уж охрип орать на нудившихся лошадей и заливисто посвистывал. Григорий, упираясь черной от пыли ногой в перекладину, смахивал с косилки наметанные крыльями валы. Лошади, в кровь иссеченные мухами, крутили хвостами и недружно натягивали постромки.