Клевета

Магдален не разрешала грязным прислужницам дотрагиваться до ребенка, так что за эти недели мать и дочь как бы слились воедино; ребенок, воспринимавший только мать, и мать, находящая в ребенке единственное свое утешение, единственное напоминание о мире, оставшемся так далеко от этих холмов, освещенных пылающим южным солнцем.

В Авроре она видела то, что было когда-то, что могло бы было быть — будущее. Но какое будущее она может подарить дочери теперь, что их ждет впереди?

Первый же взгляд на крепость-монастырь на вершине холма, нависшую над горными деревушками, вновь поверг Магдален в ужас. Над донжоном развевались рядом лилии французских королей и ястреб де Боргаров. Путь к этому мрачному, грозному, величественному сооружению из каменных блоков пролегал по узким и темным улочкам городка, расположившегося на теневой стороне холма.

Был полдень. Приказав своему воинству стать лагерем невдалеке от городка, Дюран с пленницей и небольшим эскортом из копейщиков и лучников поскакал к крепости. Они достигли подъемного моста через ров, самый широкий и глубокий, который когда-либо приходилось видеть Магдален, и она невольно прижала к себе ребенка. Герольд Дюрана протрубил вызов. Из-за стен ответили; медленно поднялась решетка на воротах, и мост с грохотом опустился.

Когда Магдален въехала в замок, на нее пахнуло промозглым холодом подвала, тем страшным запахом подземелья, который окутывал ее под взглядом Шарля д'Ориака. Магдален вздрогнула, и ребенок на ее руках заплакал, почувствовав, что мать чего-то боится.

Плач этот вернул Магдален ее прежнее самообладание.

— Тише, голубчик мой, — зашептала она, целуя ребенка в пухлую щечку.

Они проскакали под аркой и оказались на плацу, заполненному вооруженными людьми и монахами, с лицами, скрытыми капюшонами, в коричневых, подпоясанных рясах францисканцев. Служение Господу и воинское ремесло в сознании этих людей, видимо, были неразрывны.

Через плац группа прибывших проскакала во внутренний двор, где, ожидая их, уже толпились слуги. Женщина в облачении монахини, с желчным и злым лицом под жестким накрахмаленным платом-апостольником, подошла к Магдален и помогла ей слезть с лошади.

— Я сестра Тереза. Вы пойдете со мной, леди.

Магдален последовала за монахиней в донжон. Несмотря на полуденную жару, там было прохладно; каменный пол коридоров и галерей ничем не был застелен; стены голые, без гобеленов. Монахиня провела ее по лабиринту коридоров, затем вверх по извивающейся лестнице и остановилась у дубовой двери, окованной железом.

— Пока что вам придется остановиться в этих покоях.

Она отодвинула тяжелый засов и открыла дверь в маленькую, чисто выметенную келью. Скудный свет сочился из узкого, похожего на щель окна, пробитого в каменной стене выше человеческого роста, да горели сальные свечи на сосновом столе под окошком. В камине не было огня, зато полог на кровати выглядел вполне чистым, а рядом стояла колыбель с качалкой.

— За гардеробом латрина, — монахиня указала на дверь в наружной стене. — Сейчас принесут горячую воду для вас и ребенка, а также еду и питье. Если понадобится что-то еще, позовите.

Она кивнула на колокольчик на столе.

— Когда с вами захотят увидеться, я приду за вами.

Властное, морщинистое лицо монахини оставалось неподвижным все время их короткой беседы, а голос был равнодушным, словно она барабанила наизусть заученную молитву или катехизис. Магдален не почувствовала хоть какого-то дружеского тепла или участия в этой женщине, и вопросы, родившиеся было у нее, так и умерли, не прозвучав, потому что при таком безразличии к судьбе пленницы бессмысленно было задавать их.

Дверь закрылась, тяжелый засов задвинули снаружи, и наступила тишина. Магдален придирчиво осмотрелась. В комнате почти не было мебели, но судить по обстановке о дальнейших намерениях тюремщиков вряд ли было возможно. Через несколько минут засов отодвинулся, и вошла молодая служанка с дымящимся кувшином горячей воды и со стопкой белья под мышкой.

— Благодарю, — сказала Магдален. — Буду просто счастлива смыть с себя дорожную пыль.

Она улыбнулась девушке.

— Как тебя зовут?

Но девушка лишь взглянула на нее из-под насупленных бровей и тут же выбежала из комнаты.

Это добавило Магдален беспокойства, но она вернулась к привычным материнским заботам. Магдален уже заканчивала купание, когда дверь открылась и два дюжих молодца втащили и поставили в центре комнаты ее сундуки.

Было что-то приятное и одновременно неприятное в том, что она вновь стала обладательницей своего имущества. Приятное потому, что можно было теперь менять одежду по своему усмотрению и прихоти, а неприятное потому, что придало оттенок вечности ее пребыванию в этих стенах, превращая эту маленькую келью, в то, что обычно называют милым словом «дом».

Едва она покормила Аврору и переоделась, как вновь появилась служанка, которая принесла на подносе хлеб, мясо и вино. Это было просто чудесно, но Магдален тут же обнаружила, что не в состоянии есть. Мясо никак не пережевывалось, а хлеб застревал в горле. Теперь, когда младенец спокойно спал в колыбели, сознанием девушки начало овладевать прежнее беспокойство. Она выпила вина, надеясь, что это придаст ей немного смелости, и начала мерять комнату шагами с нетерпением и ужасом, ожидая, что будет дальше.

Было далеко за полдень, когда она услышала, что за ней пришла монахиня. На улице, по-видимому, по-прежнему было жарко, но солнце теперь зашло за облака. Магдален же уже начала зябнуть и потирать руки, словно за стенами крепости была зима. Когда засов отодвинулся, она повернулась к двери от страшного предчувствия, и у нее заледенела душа.

Вошла сестра Тереза. Глаза у нее были мутновато-карие, холодные и равнодушные.

— Вам пора идти. Вас хотят видеть.

Магдален нагнулась над Авророй, которая сидела, вцепившись в подушку и с выражением сосредоточенности трясла серебряное колечко с бубенчиками.

— Ребенку придется остаться здесь.

— Нет! — перед лицом новой угрозы Магдален позабыла про все свои страхи. Нельзя, чтобы они разлучили ее с ребенком, по крайней мере в этом месте. — Ребенок будет со мной, где бы я не была!

— Он останется здесь, здесь леди, — монахиня многозначительно оглянулась на двух могучих стражников, стоявших у нее за спиной. Они тут же вступили в дверной проем.

— Сначала вам придется убить меня! — Магдален чувствовала себя совершенно хладнокровной перед лицом опасности. Она интуитивно догадалась, что сейчас она нужна им живая и невредимая, и, если она будет стоять на своем, им ничего не останется, как уступить. Ее руки подхватили Аврору, а серые прекрасные глаза холодно и решительно засверкали.

На минуту воцарилась тишина, напряженность которой с каждым мгновением становилась все ощутимее. Магдален, как истинная дочь Плантагенетов, оставалась непоколебимой, и глаза ее холодно смотрели на монахиню. Желтые морщинистые пальцы сестры Терезы дотронулись до апостольника на голове, — она явно была в замешательстве.

— С ребенком ничего не случится, — произнесла она медленно.

Магдален кинула беглый взгляд на воинов, стоявших в дверном проеме, и ничего не ответила.

— Клянусь вам, что с ним ничего не случится, — повторила сестра Тереза, и в ее голосе Магдален услышала увещевающие нотки.

Магдален лихорадочно соображала. Ей сейчас предстояла встреча с ее тюремщиками, и в такой момент осложнения были совсем нежелательны. Ребенок в равной степени был и ее козырем, и ее слабым местом. Магдален понимала, что не стоит так явно показывать свою зависимость от него той, с кем ей впереди наверняка предстояла борьба.

— Поклянитесь на кресте, что с ребенком ничего не случится в мое отсутствие, — голос ее был тих и монотонен.

Монахиня коснулась креста.

— Клянусь. С ним ничего не произойдет, пока вас не будет в комнате. Если желаете, я останусь с ребенком. Вам нужно идти.

Магдален осторожно положила младенца в колыбель и тщательно укрыла одеяльцем. Аврора сонно заморгала и не выразила никакого неудовольствия. Магдален поцеловала ее в лоб и выпрямилась.