Страница 10 из 32
– Что делать, красавица ты моя! Что делать! Приказ строгий от великого князя – держать с крестовиками мир и союз. Ослушаться нельзя. Сама знаешь, с Витовтом Кейстутовичем шутить, ох, как опасно!
– Нет, няня, няня! Не ко времени я, видно, родилась. Не умею я таиться и скрытничать. Нет, няня, вижу я, что и литвины все выродились. О дедушке Гедимине, о славном князе Маргере только в песнях поётся. Вот это были настоящие люди, настоящие литвины, а теперь что? Ради выгодного мира дочь родную готовы за тевтонского магистра замуж выдать!
– И что ты, мать моя, да разве эти вояки железные могут жениться? – они всё равно что у нас Вайделотки.
– Знаю, знаю, да у нас разве Криве-Кривейто не позволил бабушке Бируте замуж идти? Ну, и у них есть свой Криве-Кривейто, где-то там в Авиньоне сидит, для Божьего дела на всё разрешенье даёт за мешок золота[24]. А мы, женщины несчастные, словно выкуп какой, словно вещь бездушная, идём в придачу!
– Зачем они здесь, эти рыцари? – вдруг с гневом перебила собственную речь Скирмунда. – Даром они не поедут, а охотой их отец не позовёт. Что им здесь нужно? Или опять за заложниками приехали? Мало им, что ли, что они двух сыновей у самого Витольда отравой извели? Ещё литовской крови захотели, вороны окаянные!
В голосе Скирмунды слышалась такая ненависть, такое озлобление против нёмцев, что даже старая Вундина, кровная жмудинка, с молоком матери всосавшая родовую месть к этому народу разбойников-пришельцев, невольно качала головой и старалась успокоить княжну, переменив разговор.
– А слышала ли ты, моя лебедь белая, старый Молгас из Трок возвратился, у сенных девушек теперь сидит. Сколько песен новых сложил, да каких – заслушаешься!
– Ах, Вундина, что же ты давно не сказала? Зови, зови его сюда. Люблю я слушать его пророческие песни. Вот он хоть стар, хоть слеп, а настоящей литвин, и за мешок золота проклятых крыжаков славить не будет. Зови его, зови, да кличь сюда сенных девушек, подружек моих!
Вундина медленно вышла, а Скирмунда снова стала глядеть на двор замка.
– Проклятые крыжаки, зачем они здесь? Зачем они здесь? Чует моё сердце, не к добру эти вороны залетели в наши стены! Не к добру.
Её размышления были прерваны приходом старой мамки, сзади неё шёл старик огромного роста с седой окладистой бородой. Из-под густых, нависших бровей прямо в упор глядели большие, широко открытые глаза. Они были тусклы и безжизненны, уже давно погасло для них и солнце красное, и бесконечная красота природы, но зато просветлела могучая душа старика, и песни, дивные песни, полились под звуки простой незатейливой лиры.
Старый Молгас был дорогим гостем в каждом княжеском замке, в каждой убогой хижине; сотни, тысячи народа сбегались послушать его вещие песни; но старик больше всего любил глухую Жмудь, свою родину, своего князя Вингалу и его красавицу-дочь.
Бывало, когда она была ещё маленьким ребенком, он по целым дням проводил в её тереме, и молодая княжна не только выучилась у него всем старым литовским песням, которые он передавал с такой любовью, но умела также подыгрывать на его деревянной лире, предпочитая её волошской лютне, на которой её заставляли учиться.
Вслед за стариком в комнату ввалилась целая толпа сенных девушек и подружек. Это были всё свежие, молодые, красивые лица литовского типа, все были веселы, беззаботны. Легко и привольно жилось им в богатом и крепком замке эйрагольского князя.
Почти с детскою радостью встретила княжна своего любимца, усадила его, поднесла из своих рук чару заморского вина и подала знак всем девушкам сесть полукругом около вещего певца.
Певец Молгас
– Что спеть-то тебе, княжна-матушка, чем потешить моё солнышко красное? – заговорил старик, – старые песни мои все давно состарились.
– Спой что- нибудь новенькое – сказала княжна, – вот мамушка Вундина говорит, что ты много новых песен сложил.
– Сложил-то сложил, да только песни всё не те что в княжеских хоромах поются. Невеселые это песни, печальные, от них сердце литовское кровью обливается.
– Таких-то мне и нужно, старче. Литвинка я по отцу-матери, литвинкой умереть хочу. Спой мне мои родные литовские песни. У нас на Литве больше нет смеха и радости, пой мне про слёзы и кровь. Пой, старина, пой ради Сатвароса!
Старик поставил на колени свой незатейливый инструмент, ударил деревянными палочками по струнам, и струны издали жалобный, тихий звон. Старик запел:
Пока пел старик, тихонько подыгрывая себе на струнах, все взгляды были обращены на него. Каждая слушательница боялась пропустить хоть одно слово из этой новой, ещё не слышанной песни. На длинных ресницах молодой княжны повисли слёзы.
Сколько раз вдвоём с великой княгиней Анной, своей теткой, она оплакивала, бывало, погибель этих невинных малюток, павших жертвою немецкого варварства и жестокости. Теперь при одном воспоминании жгучие слёзы готовы были хлынуть у неё из глаз. Красны девицы тоже сидели потупившись, в них тоже бились литовские сердца, бежала литовская кровь; а в то время это было равнозначно смертельной вражде к вероломному, беспощадному разбойнику-соседу.
– А когда это время настанет, нас и на свете живыми не будет, – печально молвила княжна, – вывелись литовцы, забыли мстить врагам! Встал бы теперь старый Кейстут Гедиминович из гроба да посмотрел, что кругом делается. У нас по княжеским замкам от немцев тесно. Дня бы с нами не прожил – ушёл бы обратно в могилу.
– Эх, княжна, княжна, – со вздохом отвечал слепец, – много я мыкался по чужим землям, по чужим людям, слово одно новое услыхать мне довелось, да такое чудное, что не знаешь, как его и понять. Двух врагов в один день мирит, двух братьев на ножи ведёт, отца против сына на бой гонит, честного человека скоморошью маску надевать заставляет, а уже без лжи, обмана и притворства это слово не действует!
24
Криве-Кривейто – верховный жрец в языческой религии пруссов, жамойтов и литвинов. Что касается французского города Авиньон, то он служил резиденцией для целого ряда так называемых антипап (всего около 30). В описываемое в романе время очередным антипапой был Бенедикт XIII, который занимал престол с 1394 по 1423 гг. – Ред.