Страница 8 из 40
Казака поразило непривычное выражение ее лица. Еще никогда он не видел его таким. Оно было очень бледно и без меры враждебно. Откуда такая дикая ненависть? На лбу Нюры выступили крошечные капельки пота, и смотреть на нее становилось страшно.
– Вор ты проклятущий и душегубец! – Девушка отпустила край одеяла и сжала кулачки. – Огневил Хоспода, идол, вот он опустит тя в омут башкой за братоубийство!
Никифор отшатнулся. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу. Сквозь слезы обиды и стыда он видел белое как полотно лицо девушки. Бежать вон, на улицу. Но он не побежал. Его обуял дикий гнев. Не помня себя, с пылающим лицом, он бросился на обидчицу:
– Уймысь, гадина! Я вота тя…
Нюра по-звериному проворно привстала на колени и локти, готовясь к защите. Глаза ее сквозь закрывающие лицо волосы отчужденно и дико глядели на него. Она готовилась умереть и хорошо понимала, что пощады ждать нечего. В засверкавших огнем глазах Никифор прочел, что Нюра готова драться насмерть и ни за что не дастся живой на поругание.
– Душегубец, вор! – со злостью выкрикивала она, глотая слезы.
Губы дрожали и прыгали.
– Знать, мало тебя казаки батогами потчивали! Аль запамятовал? Токо дотронься до меня, поротый, да недопоротый! Ежели коснешься, я те узоры-то дорисую…
Никифор остановился на полпути и стоял, стиснув зубы. Каждое слово Нюры секло его почище секиры. Он стоял раздраженный, обессиленный внутренней борьбой, смутный…
– Уймысь, язва! – наконец вымолвил он и, схватившись за голову, бросился вон из землянки.
Он остановился над крутым спуском к Яику. Его взбудораженное сердце билось неровными, резкими толчками, а легкие судорожно вдыхали свежесть степного ветра, пропитанного дождем. Мелкий дождь поливал Никифора, одежда промокла, волос спутался на голове, только глаза горели сухим и жестким огнем.
Нюрка не приняла его! Попрекнула убийством брата, принародной поркой на майдане. Она…
Скрипнув зубами, Никифор неожиданно для себя осознал всю пустоту жизни. Он испуганно оглянулся на землянку и еще больше оробел, увидев Нюру, которая стояла освещаемая молниями, словно страшное видение. Казак растерялся и взмахнул руками.
– О Хосподи, спаси и помилуй! – прошептал он, перекрестился и побежал обратно к землянке. Полы его кафтана развевались, как два крыла, руки неестественно взлетали над головой, он прыгал через рытвины, кочки и что-то кричал отчаянным голосом.
Блеснула молния, и он снова увидел суровое лицо все еще стоявшей у землянки Нюры. Грянул гром, и она вдруг исчезла, как бы растворившись в воздухе, как раз в тот момент, когда он собирался коснуться ее рукой. А дождь лил уже стремительными колючими струями, и земля напиталась водою до отказа – было трудно вытягивать ноги из топкого месива. Ветер остервенело рвался вперед.
– Тимоха, брат, прости меня! – закричал Никифор, падая на колени и обращая залитое водой лицо к грозовому небу. – Убей плоть, ежели хошь, Хосподи, но душу не терзай. Пощади душу-то…
Как только Никифор выбежал на улицу, Нюра облегченно вздохнула и соскользнула с постели на пол. Несколько минут она стояла, опустив голову, подогнув свои длинные ноги, словно хотела стать пониже, незаметнее. Девушка все еще не понимала, что происходит с ней, и думала, что это кончится скоро и бесследно, как обыкновенная домашняя ссора.
Она содрогнулась, вспомнив перекошенное злобой лицо Никифора, и с отчаянием посмотрела на дверь, поежившись от одной только мысли, что казак вот-вот вернется. Ее тоска была острой, но недолгой.
Нюра не любила задумываться над печальными вещами. Как и любая казачка, она вообще не привыкла думать о чем-то серьезном и что-то решать. До последних событий ее жизнь катилась сама собою, и она охотно отдавалась ее течению. Нюра даже и не заметила, как попала из хорошего течения в плохое. К сожалению, она поняла это слишком поздно и не сумела выплыть обратно. А теперь, что же делать теперь? Что с ней случится, если…
Скользнув взглядом по тускло тлеющему фитилю лампы, Нюра перевела его на дверь. Она стояла, глядя вперед, и никто не мог видеть ее помертвевшего лица. То, что происходило в ней, было так страшно, что не было сил поверить. В обострившейся памяти, как один день, промелькнули последние события, полные тревог и огорчений.
Она вспомнила взволнованный голос Степки, когда он садился в готовящийся к отплытию струг. Его лицо было каким-то усталым и даже отсутствующим. А может, виноватым? Она вспомнила его печальные голубые глаза, его нахмуренный лоб…
Но светлые воспоминания Нюры нарушил вторгшийся в память сатанинский облик Никифора, и как сквозь мокрое сито дождя она увидела его наглые, страшные глаза. Этот отвратительный казак давно преследовал ее, за что был принародно выпорот на майдане и изгнан из Яицка. Но он не остепенился, чему свидетельство – ее дерзкое похищение. Но что более всего травмировало душу Нюры – так это то, как он хладнокровно зарубил своего брата Тимофея, осмелившегося ему перечить. Так чего ждать от этого зверя ей, слабой женщине? Кроме надругательства, ничего. Разве только после сжалится и зарубит, насытившись, а холодный труп сбросит в Яик.
Нюра вздрогнула и словно очнулась от спячки. В голове стоял шум. И вдруг ужасная правда дошла до ее сознания. Она поняла, в какой страшной беде оказалась, и ей расхотелось жить.
Тяжело ступая ватными ногами по полу, девушка приблизилась к двери и вышла из землянки. Надо было бежать! Но куда? Она не знала, куда привез ее Никифор, а гроза… Ее знобило. Она посмотрела на раздираемое молниями небо. Плотные струи дождя в одно мгновение промочили насквозь. Благодаря этому в голове несколько просветлело, но куда уйти, в какую нору спрятаться, она так и не знала.
«Хосподи, токо бы уберечься от энтого злющего беса», – лишь подумала Нюра, как над головой ярко сверкнула молния, и она увидела стоявшего недалеко Никифора.
У девушки перехватило дух, а сердце защемила возвратившаяся тоска. При следующей вспышке молнии, увидев, что Никифор бежит к землянке, она не нашла ничего лучше, как скользнуть внутрь и, закрыв за собой дверь, придавить ее плечом. Хорошо понимая, что этого недостаточно, она спешно осмотрела скудную утварь и, не найдя ничего, чем смогла бы подпереть дверь, метнулась к топчану, вскочила на него и, забившись в угол, накрылась с головой одеялом.
Тут дверь отворилась и вошел Никифор. Одежда его была изорвана, голова непокрыта, мокрые волосы всклокочены, лицо перекошено и бледно, как у мертвеца. Не издав ни звука и не бросив ни единого взгляда в ее сторону, он, еле волоча ноги, прошел к печи и бросился ничком на стоявшую рядом широкую скамью. Наконец, казак тяжело приподнял голову, медленно повернул лицо в сторону замершей от страха Нюры и с каким-то странным выражением боли и отчаяния сказал:
– Энто ты всему виновна! Ты!
Затем он всхлипнул, точно пролаял, и выговорил невнятно и глухо:
– Эх, жисть, горькая ты назолушка!
Нюра сидела, забившись в угол и украдкой поглядывая на Никифора сухими глазами. Она была слишком несчастна, чтобы плакать. Выхода не было. Ее жизнь рушилась. Если Никифор не убьет ее, все равно не видать ей счастья. Пятно бесчестья со дня похищения ляжет на всю жизнь.
Нюра испытывала страх и подавленность. Она боялась надвигающегося несчастья. Она уже заранее боялась людей, потому что они станут презирать ее. Боялась самой себя, потому что не находила для себя ни оправдания, ни спасения.
Единственное, чего не боялась Нюра в эту страшную ночь, – присутствия виновника ожидающих ее несчастий. Девушку не трогали его полные отчаяния стоны. Она прятала лицо в ладони, которые были перепачканы, от них пахло землей и древесиной. Запах был свеж и приятен, он даже чем-то облегчил ее тягостное положение.
Ветер на улице усилился, а Нюра заплакала. От горечи и стыда рождались слезы, слезы безнадежные и злые… У нее нет более Степки, дома, матери, братьев, сестер… Она не может к ним вернуться. От таких мыслей можно и умереть! А почему нет? Зачем жить? Только замужество может спасти ее от бесчестья! Но разве она сможет позволить себе встать под венец с окаянным Никифором, к тому ж еще женатым? Грех-то какой, Господи? Может быть, лучше кончить все сразу?