Страница 39 из 40
Скупые слезы блеснули на глазах казака, и, гладя женщину по голове, он как только мог принялся ее утешать:
– Не проливай слез зазря, голуба. Зрю, как глубоко ранено сердечко твое, как тоскует и болит душа твоя. Тяжело потерять мужа смолоду, но вернуть ево я не могу. Айда, я отведу тя в избу ко всем. Поспишь, помолишься – и все зараз к утру и пройдет.
– Нет. – Степанида вскочила и решительно замотала головой. – Утречком я по твому же указу отплываю в Яицк. Ужо свидимся ли апосля, не ведам ни ты, ни я. Я могу и не доплыть до Яицка, а тя могет сразить стрела кочевника. Ты… ты… прямо щас вот возьми меня!
– Хосподь с тобой, дева! Што ты вытворяшь со мной? – Арапов почувствовал, как сердце рвется из груди, а желание овладеть молодой красивой женщиной увеличилось в бессчетное количество раз. Но он не мог сделать это, не зная твердо, жив Гурьян или нет. Из последних сил борясь с охватившей его страстью, атаман огромным усилием воли овладел своими чувствами и ответил: – Нет, не могу так я! Прости мя за то, Степанидушка!
– Тады прощевай, Василий, – сказала она приглушенным голосом и нерешительно протянула Арапову руку.
Атаман взял ее впервые в жизни. Вздрогнул, словно от удара молнии. Сильно закипела его кровь, мурашки побежали по телу. Он стоял неподвижно, точно ноги его вросли в землю, глядел в глаза Степаниды и бережно сжимал мягкую ладошку.
Рука женщины дрожала, дрожала и она сама, отвернув склоненную голову. В глазах ее отразился загадочный блеск, точно небесная звездочка пробилась сквозь густой туман, а губы двигались, словно творили молитву Господню.
– Прощевай, Василий! – шепнула Степанида и не уходила.
– Прощевай, голуба! – сказал Арапов, продолжая сжимать ее руку.
Женщина медленно подняла глаза, на лице отразились одновременно и радость, и печаль; едва слышно она проговорила:
– Береги себя. А я вернусь! Обязательно вернусь к те, Вася! – и, вырвав руку, медленно пошла в сторону избы.
Все кружилось у нее перед глазами; казалось, небо сошлось с землей. Сквозь слезы она пролепетала:
– Хосподи, как я несчасна!
Только она собралась шагнуть на ступеньки, как перед ней внезапно появился атаман. Степанида вздрогнула и опустила глаза.
Тяжело дыша, Арапов нежно взял ее за плечи и горячо выдохнул:
– Люблю тя, голуба! Больше жизни люблю! Ежели хошь…
Степанида ничего не сказала: она протянула руки, обвила шею атамана и, борясь с рыданиями, прошептала:
– И ты мне люб, сокол мой ясный! Люб! Люб! Люб!..
Разбушевавшаяся стихия нанесла немалый урон и поселению кулугуров. Только, в отличие от казаков, спасавших свое имущество, кулугуры провели всю ночь в молитве, стоя на коленях под проливным дождем.
Пребывая в молитвенном экстазе, они не видели, как мощные порывы ветра срывали крыши с их жилищ, как вода заполнила землянки. Все их помыслы были обращены только к Богу, пославшему им испытание, которое они должны были преодолеть.
Взбухшая от избытка воды земля под ногами молящихся была истоптана, взрыхлена каблуками, завалена хламом от разоренных жилищ. Кулугуры, даже не пытавшие навести порядок, сгрудились вокруг Гавриила. Куда ни смотри, везде перепуганные и переполненные верой лица. И над ними – отчетливый, ясный, согретый возбуждением голос старца:
– Браты и сестры! Не каждому человеку дано сделать в жизни дело, остающееся в веках. Вам энто щастье дано!
Кулугуры, втягивая головы в плечи, доверчиво вслушивались в пламенную речь своего вождя. Перечеркивая резкими взмахами рук неприглядную картину, Гавриил своими вдохновенными обещаниями создавал будущее поселение.
– Верующие! Вы вдохнете жизнь в дикие берега Сакмары! Вы возведете здеся земной Эдем! Вы молоды, богопослушны, вы бесстрашны – обещайте же Хосподу нашему выполнить без сомнений энту миссию!
– Обещам! – крестясь, хором вторили кулугуры.
– Браты и сестры! Седня зачинается новая замечательная жисть. Дык зачнем же се с восстановления поселения!
Гавриил первым засучил рукава и крикнул молодым счастливым голосом:
– Верующие, а ну подсоби.
Женщин старец послал вычерпывать воду из землянок и восстанавливать крыши, чтобы обеспечить всех ночлегом.
– Столяры, плотники, а ну выходь с инструментом.
Большую часть мужского населения старец отрядил в лес на заготовку бревен, а меньшую – на восстановление поселения.
В полдень, когда наступило время обеденной трапезы, девушки пытались созвать всех к столу.
– Апосля, – отмахнулся увлеченный работой Гавриил. – На пустой желудок легше.
Темнело небо, предвещая вечер. Уже без былой удали, с усилием двигались руки и ноги. Все ощутимее становилась тяжесть, и все острее чувствовался голод.
– Кон-чай-ай! – крикнул старец.
Последние бревна медленно проползли наверх бугра к поселку на спинах истомленных людей.
Отбросив топор, трудившаяся наравне с мужчинами Нюра с удивлением разглядела растертые до крови ладони.
– Вот те раз! – бормотала она, морщась от боли и пытаясь улыбнуться.
Довольно оглядывая восстановленное поселение, Гавриил умиленно сказал подошедшей супруге:
– Дывысь, Марья. С таким стадом Христовым мы зараз горы свернем!
После сытного ужина кулугуры отвели черед молебну и рассыпались по землянкам, усталость буквально валила с ног. В землянке старца разместились все, кому удалось вернуться живым с злополучной охоты.
Разговор не клеился. Но охотники знали, Гавриил не зря собрал их, что старец ищет заветную ниточку, чтобы положить всему начало.
Вскоре ниточка была нащупана. Все ждали. Гавриил искоса оглядел собравшихся и сорванным голосом хрипло сказал:
– Не сумлеваюсь, што все знате, пошто я вас сюды созвал. – Увидев кивки, старец продолжил: – Вы явились без добычи и многих братов лишившись. То вина не ваша, а Хосподня воля! Теперя хотелось бы послухать, што стряслось на озере том и пошто степняки раньше обычного на промысел птичий заявились?
Взоры присутствующих пересеклись на притихших Авдее и Семене Гнилине. А те в свою очередь переглянулись, как бы решая кому начать. Иx молчаливый жребий остановился на Авдее, и он, откашлявшись, сказал:
– Дык я ж те обо всем поведал ужо, отец преподобный.
– А я сызнова хочу все послухать и поразмыслить над услыханным. – Гавриил нахмурился и сжал кулаки. – Гри все как перед Хосподом, а то прокляну!
Съежившись от столь страшной угрозы, несчастный часто заморгал и, перекрестившись, заговорил.
Поначалу он заикался, путался и часто поглядывал на Гнилина, словно моля о поддержке. Но вскоре разошелся и пересказал все, что с ними случилось на птичьем озере.
Когда Авдей замолк, старец еще долго находился в состоянии глубокого раздумья. Затем он пошевелился на своем седалище и, положив на колени огромные руки, сказал:
– Жаль братов. Никифора особливо! Славный воин был.
Старец трижды перекрестился на образа и задал, видимо, заранее обдуманный вопрос:
– Пошто в бой неравный увязались? А? Ведь нехристей числом боле вашего было?
– Иначе не можно было, – ответил Семен Гнилин. – Никифор казал, пли по нехристям, не то зашибу.
– Верно казал, – одобрил старец. – Знать, ему сее виднее было!
– И Тимоху, казал, нам беречь, – покосившись на Гнилина, добавил Авдей. – А ешо казал, што коли жив будет, то разом к нам сюды заявится!
– Хорош воин был! – Гавриил вновь глянул на образа и перекрестился. – Царство ему небесное и всем зараз с ним павшим!
Кулугуры дружно перекрестились и вновь уставились на ответчиков, желая не упустить ни единого сказанного ими слова. Но старец больше не интересовался обстоятельствами трагической охоты, а перевел взгляд на притихшего в углу Тимоху. Его густые с проседью брови сошлись у переносицы, а глаза… Они испепелили бы молодого кулугура, если бы только могли это сделать:
– А ты пошто сызнова отца опозорил пред обчеством? Пошто в бой не встрял?
Тимоха опустил голову. Он так растерялся, что сразу не нашелся что ответить. Тимоха дрожал. Он зажмурился и боялся открыть глаза. Его дрожь передалась сидевшим рядом кулугурам, а покрывший лицо пот выставил напоказ его сильное волнение: