Море

– Государь! Вздыхаешь?!

Прошептав молитву, Иван Васильевич лег в постель.

– Нет, ты не злая! – дрожа всем телом, сказал он. – Мои вороги, неверники, клевещут на тебя… В ту ночь, завтра, ты пошлешь в чарках вино нашим сторожам, которые оберегают нас… возьмешь лукошко с зерном и станешь с крыльца кормить голубей… На паперти, в соборе, оделяй нищих лептою из своей казны… Таков наш обычай.

– Ну их всех!.. – крепко прижавшись к мужу, по-мальчишески крикнула Мария. – Не хочу их!.. Одного… тебя одного хочу… Забудь все! Люби меня, одну меня!

Она обвила руками шею царя и с силою притянула его лицо к себе.

– Задушишь! – прошептал Иван Васильевич, покрывая ее лицо поцелуями.

А караульные стрельцы и не чуяли, что за ними следил сам царь.

– Гляди, штой-то там! Будто дрова развалились?.. – указал копьем в сторону дровяника один из них.

– Так то и было, – лениво зевнув, ответил другой.

– Кто же то сделал? – сердито спросил третий.

– Эх ты, дурило!.. Вот разобью тебе рыло, да и скажу, што так было… – рассердился его товарищ.

– Буде. Угомонись!

– Ну а чего ж ты пристал? Чай, мы с тобой дров у царя не воровали…

– На нашей душе греха нет. То верно.

– Спаси Бог! Мы с тобой не бояре. Нам бегать от царя неча. Слыхал?

– Не. А што?

– Будто Сильвестра-попа из монастыря дальше угнали.

– Куды?

– Закудыкал! На Студеное море… в Соловки… Бояре, слыхать, того более осерчали… К королю бегут…

– Бедняки мы, братец, с тобой, а гони меня теперича в какое хошь царство, силом тащи – не пойду. Ни за што. Истинный Бог! Нечего мне там делать!

– То-то и оно: правда светлее солнца.

– Што и говорить! Все одно – беги не беги, а от правды никуда не денешься. Завали ее золотом, затопчи ее в грязь – она все наружу выйдет.

– Поворот в жизни произошел – стало быть, кому-то надобно бежать.

– А кого-то и на плаху надобно…

– Не нашего ума дело. Найдут – не пощадят.

– Государь наш батюшка лют стал, гневен… Исхудал…

– Адашевские, бишь, прихлебатели изводят.

– Бог их знает! Кто их там разберет! Они на царя, царь на них, тока нашему-то брату не легче.

– И што боярам надобно?

– Все царями хотят быть… Скушно!

– Видать, уж такой у них норов. А норов, как говорится, – не клетка, его не переставишь. Вот и бегут. Позавчерась Антон Богданов, да Карачаров, да Марк Сарыгозин утекли в Польшу, а ныне, гляди, Верейские князья, да Белозерские… Беды!

– Одначе морозит. Бывало, винца выносили… Теперь уж нет… Эх, эх! Скушно.

– Снежку бы!.. Он согревает.

– Господня воля… может, и пойдет. А што приставов-то везде понагнали, страх! Ни конному, ни пешему проходу нет… Хватают кого попало, да всё не тех… Грех один!

– Тут-то человека едва не изрубили на засеке, а он будто царский же гонец. Беда!

– Мало ль народу похватали зря да и пытке предали…

– Теперь у царя новых усердных слуг много… Вон Малюта кого хочешь порешит… Сгубит – и не узнает никто: где, и когда, и кого… Просто! Тайный человек у царя. Перелобанил уже немало вельмож.

– В таких статьях люди напролом идут – голов не жалеют. Чья возьмет.

– А ты думаешь – чья возьмет?

Наступило молчание.

– Бог каждому путь указует. Народа токмо жаль! Измучились люди. Война разорила.

– Дай Бог нам терпенья!.. Страшно, коль подкосимся. Страшно. Пропадет Москва. Тяжко, брат, на душе, тяжко! Народ терпит… Ждет все… чего-то ждет…

– Так уж Бог создал: у каждого званья своя мысля… И-их, Господи! Дождаться бы светлых деньков… Видать, так и умрем… Измучили мужика, уж и смерть не страшит его.

Глава IV

Царский постельничий, бравый молодчик Вешняков, обнажившись по пояс, стоял утром на дворцовом крыльце и усердно растирал себе снегом грудь, шею, руки, чтобы прийти в себя после вчерашнего.

Всю ночь пировали большой пир у царя. Уйма выпитого, горы всего поедено, а теперь тяжесть в голове. Да и во всем теле противная какая-то ломота. Под утро разошлись. Еще не все и разошлись-то! Кое-кто и сдвинуться с места не смог, остался заночевать на царевом дворе.

– Эй, ты, друг, где ты? – услыхал за своей спиной приветливый оклик Вешняков.

Вздрогнул. Оглянулся. Тяжело грохая сапогами, кто-то спускается вниз по лестнице.

– Ба! Малюта, чего не спишь?

– Эй, брат! Позавидуешь тебе, – рассмеялся Малюта. – Дай-ка и я. – Перекрестившись, он снял с себя кафтан и рубаху. – Гоже, гоже!

– Холодно! Зуб на зуб, Григорь Лукьяныч, не попадает… – бормотал Вешняков, напяливая на себя рубаху. – Видать, старость приходит…

– Не лукавь, парень. Будешь лукавить – черт задавит… – погрозился на него пальцем Малюта, прищурив мутные с похмелья глаза.

– Полно, Лукьяныч… Кабы я кривил душой – у царя-батюшки в слугах не был бы… Три десятка уже на свете прожил, немало…

– Оно так. Ну ладно, иди, иди, не остынь мотри, застудиться недолго…

Громко отдуваясь, начал растирать себя снегом бородатый, лобастый Малюта. Его волосатое, веснушчатое тело стало красным, могучие скулы вздулись от напряжения. Сложения он был крепкого – невысок ростом, плотный, плечистый. Лицо скуластое, монгольское: при улыбке серые глаза, прикрытые чуть заметными ресницами, скрывались в складках кожи; в едва заметных щелках остро чернели зрачки.

Малюта имел привычку при разговоре втягивать шею в плечи, в то же время подаваясь лицом вперед, словно обнюхивая воздух.

На царев двор въехали дровни, окруженные всадниками, во главе которых гарцевали Василий и Григорий Грязные.

Проворным движением Малюта надел рубаху, накинул кафтан, поспешно заглянул в сани.

– Ба! Василий! Кого это тебе Господь Бог послал?

Грязной важно, сверху вниз взглянул на Малюту, усмехнулся:

– Орел мух не ловит. Везу царю знатный подарок.

Малюта с любопытством осмотрел со всех сторон дюжего детину, старавшегося укрыть лицо в тулупе. Виден был только длинный красный нос.

– Гляди, сколь сух и нелеп.

– Не человек, а колокольня.

– Сказывай, кто?

– Ладно, узнаешь… Иноземец… Тайное дело… государево.

– Веди покудова в подклеть… Там тепло… Пущай обогреется, – произнес Малюта, с деловым видом еще раз осмотрев незнакомца, отвернулся, брезгливо плюнул: «Господи, што же это такое?»

– Не плюй, Малюта, любопытный это человек.

Неторопливо, вразвалку стал подниматься Малюта по лестнице во дворец.

Вешняков сидел в своей горнице и тянул из чаши теплое сусло.

– Милости просим! Помогай! – приветливо улыбнулся он, указывая на скамью около себя.

– Благодарствую!.. Помолюсь сначала.

Малюта помолился, сел, чинно принял из рук Вешнякова чашу с суслом:

– Приволок царю гостинец наш друг Василий Григорьевич…

– Знаю. И царю ведомо. Дацкий мореход.

– Видать, не худо у нас – идут к нам? Шлитте, Крузе, Таубе, Штаден…

– Отщепенцы. Королям своим плохо служили.

– Ой, не верю! Не верю, штоб за свой труд человек угодил в хомут. Неспроста, ой неспроста лезут к нам!.. Своему королю плохо служили, а чужому будут служить лучше? Время не такое, штоб всем верить. Бешеное время! Все короли когти выпустили, людишек своих засылают в иные страны… Поживы ищут. Словно псы голодные, по кусочкам разрывают землю божию.

Малюта задумчиво погладил своей большой веснушчатой рукой лоб. Вздохнул.

– Чего уж тут иноземцы? Своим ныне веры нет. Вона дьяк Самойла… Што старая лиса – мордой землю втихомолку рыл, а хвостом заметал… Из царевой казны деньги царевым ворогам пересылал, за рубеж… Опальным людям, изменникам помогал… Есть такое слово: «Не всяк спит, кто храпит». Не верь никому, друже! Я никому не верю.

– Страшно так-то! Бывал я во всех походах с государем Иваном Васильевичем. Видел много разных людей, и будто…

Вешняков вдруг замолчал.

Малюта нахмурился.

– Што «будто»? – сердито переспросил он.