Могусюмка и Гурьяныч

— С ярмарки еду, Трофим, с ярмарки, да от непогоды к тебе завернул, а то к ночи хотели быть на заводе, — окая, заговорил Захар.

— Да что ты, любезный, по ночам хребтом теперь не езда. Не ровен час, Могусюмка с башкирцами, слышно, опять в нашей стороне появился.

Снова ударил гром. Лесник и купец невольно взглянули в крошечное окно. Ливень лил с прежней силой. Избушка вздрагивала от порывов ветра.

— Могусюмка нам не опасен, — отвечал купец. — Он у нас на заводе ходит открыто, ему наших трогать не расчет. Могусюмка лошадьми живет, от него лошадникам беда, богатым башкирам, а на заводе какие кони...

— Не говори, Захар Андреич, давеча под Куркаркой на караван налет был. Нынче по кочевкам ездили городские, читали бумагу; кто изловит Могусюмку, тому награду обещают.

— Разве поймают? — усмехнулся Захар. — Он ловкий...

...Дверь отворилась, в избу вошел ямщик. Захар отдал ему остатки щей. Старик уселся у двери, поставил горшок на колени и жадно хлебал варево. Трофим подал кашу.

— А я ныне на сохатых ходил — тебя вспоминал... Под Арвяком на солончаках каждый раз встречаю то табуном, то в одиночку. Солонцы лизать приходят. Отдыхай от ярмарки, да поедем зверя бить в урман. А, Андреич, как бывало?

Снова налетел порыв ветра.

В лесу раздался треск, и слышно было, как падала лесина. Треск повторился снова и снова, по лесу деревья валились наземь, и гул от паденья пошел по тайге. Дождь затих на мгновение и вдруг полил с новой силой.

— Бушует, — молвил Трофим. — Вот с Хибетом собрался на охоту нынче, — кивнул он на башкира с ружьем. — На Бердагуловском курене житья не стало от медведей. Что ни ночь — то конь задранный. Куренный обещает нам с Хибеткой награду от заводской конторы, если зверей отвадим. Хибет, выбьем, что ли, косолапых?

Тот, кого назвали Хибетом, положил ружье на скрещенные ноги, поднял голову и, прежде чем начал говорить, улыбнулся. Лицо его, за миг до этого озабоченное и суровое, мгновенно преобразилось. Глаза сощурились и заблестели лукавством.

— Ружьем стреляем, конечно, возьмем. Зверь куда девается? Наш будет, — молвил он.

— Хибет отчаянный, жизни не жалеет, — говорил Трофим. — Дед у него старик теперь, уж на охоту не ходит. Был Хибет еще мальчишком, и дед был малость помоложе, так учил его с рогатиной брать зверя. Одна у нас беда, — хлопнул он по плечу охотника, — как деньги в кармане, так на завод: накупит вина и куролесит. Кругом нынче башкиры пьяницы пошли. Своего закона не уважают. Зря контора водкой торгует.

Хибет смущенно отвернулся и снова занялся ружьем.

— Отец у него Бикбай... Знаешь? Иван, ты, поди, знаешь?

— Как же, знаю старого Бикбая, — ответил ямщик. Но знает ли Хибетку — не сказал.

— У Бикбая кочевка недалеко, где башкирская земля начинается. Он теперь совсем переехать хочет. У него шалашик был тут прежде, приезжал только на лето, а нынче лес заготовил, хочет юрту строить. Поближе к заводу...

Трофим зажег лучину. Гроза проходила. Ветер стихал, гром гремел в отдалении. Дождь еще лил, но не так сильно.

Башкирин, спавший на лавке, зашевелился.

— Это кто у тебя? — спросил Захар.

— Проезжий человек. Видно, из дальних башкир, да не то больной, не то напуганный, все молчит, да в углы жмется.

Башкирин на лавке поднялся. Жалобное рябое лицо его, помятое после сна, казалось еще более безобразным.

— Куда едешь? — спросил его Захар.

Тот развел руками и не ответил.

— Чего это ты?

— Бельмэем, — отвечал башкирин.

— Ну-ка, Иван, — молвил купец ямщику, — спроси, откуда он, куда едет.

Ямщик Иван был родом из Низовки, где все мужики толково объяснялись по-башкирски. Он спросил проезжего: тот что-то буркнул в ответ, поклонился леснику и вышел из избы.

— Озорной башкирец, не хочет отвечать, — сказал Иван.

Захар больше не любопытствовал и стал готовиться ко сну. Из сеней принес чепан, развесил на печи, снял со стены и постелил на лавке полушубок, положил в голову дорожную сумку, снял поддевку, стал молиться на образа.

Хибетка кончил возиться с ружьем и устраивался спать на полу у печки. Пока купец молился, Хибетка затих, чтоб не отвлекать русского. Лучина гасла, в избе становилось темно. Дождь стихал. Помолившись, Захар разулся, лег на лавку, укрылся поддевкой.

Тряская дорога, ливень, буря, лесной пожар утомили купца.

«А жаль, что не добрался ночью до завода», — подумал Захар и представил себе, как бы он приехал на завод, постучал бы в ставень и как бы встретила его жена... У него для Настасьи сережки дорогие куплены у московских купцов на ярмарке.

Сквозь дремоту слышал, как, хлюпая копытами по лужам, кто-то проехал мимо дома.

«Башкирец-то, верно, озорной, если ночью в путь торопится. И конь-то его, поди, ворованный», — мелькали у Захара обрывки мыслей.

Дверь скрипнула. Лесник зашел, задул лучину, кряхтя полез на голбец. Кучер храпел в ногах у Булавина. Хибет ворочался возле печки.

Снова вспомнил о Настасье. Представилось ему, будто плывет она в лодке по пруду. Феклуша гребет, а Настасья правит.

Потом вдруг ударил огонь с неба и попал в новую лавку.

«Слава богу, что обоз-то не пришел домой, а то бы все товары погорели!» — подумал Захар и побежал за водой к колодцу, но и оттуда вылетело пламя. А кругом дома загораются, и выхода нет с улицы...

***

— Андреич, родимый, проснись-ка, — шевелил купца в потемках кучер.

— Чего тебе? — очнулся Булавин.

— Неспокойно здесь, возле кордона в лесу недобрые башкирцы. Ты уж не засыпай, как бы худо не было...

Захар приподнялся, присел на лавке.

— Вышел я коней проведать, — продолжал мужик, — слышу за протокой разговор. Я в стайке притаился. Слушаю: Хибета нашего расспрашивают про какого-то Гейниатку: куда, мол, и откуда проехал? Хибет им объясняет: мол, с вечера грозу пересидел у лесника, а уехал к ночи поздно, как прошла буря. Чую, недобрые люди. По разговору видать... Хибетка у них свой человек в здешних лесах. Либо конокрады, либо разбойники. После спрашивали Хибета, кто в избе ночует. Как он сказал, что купец с ярмарки едет, я кинулся тебя будить. Да уж больно крепок ты спать. Этак ограбят, а ты и не услышишь.

— Много их? — пришел в себя Булавин.

— В потемках не видать, а по голосам человек пять или шесть, а может быть, и больше.

Захар стал всматриваться в окно. Дождь кончился. На небе ярко светили звезды. В лесу было темно. Черные иглистые ветви елей висели над рекой. По берегу, к мосткам — Захар различил — приближалась ватага людей.

На полатях завозился Трофим.

Булавин отвернулся от окна, пошарил под лавкой, нащупал сапоги, обулся.

Ямщик сидел здесь же на скамейке.

— Ну, Иван, — сказал купец, — наше дело держать ухо востро.

— Зря тревожишься, почтенный, — раздался с полатей голос лесника.

Он торопливо стал слезать, зашлепал босыми ногами по полу.

— Хибет — надежный парень. У башкирцев промеж себя свои дела идут, нам от них не беда. Не встречай их в темном лесу на хребте, а в моей избе от них худа не будет. Я их сейчас погоню. Вам, низовцам окаянным, — обратился он к ямщику, — всюду воры да беда, а сами-то... Ты не тревожься, Захар Андреич, я живо их успокою. — И лесник босой выбежал из избы.

В окне при свете звезд видно было, как он перешел мосток и присоединился к башкирам. Они долго разговаривали, размахивая руками, потом двое отбежали в лес, вывели лошадей. Башкиры вскочили в седла, и вся ватага поскакала через мосток к дому.

— Шабаш, Андреич, пропали!.. — завопил Иван и кинулся закрывать дверь.

— Будет дичать-то, — схватил мужика за ворот Захар. — Сиди помалкивай.

Всадники от мостка свернули в сторону и промчались берегом. Там, где протока сошлась на отмелях с главным руслом, перебрели реку, и вскоре их черные силуэты слились с дремучим лесом на другом берегу.

Трофим и Хибет возвращались молча. Оба прошли за угол избы.