За нами Москва.

— Мама, пить хочу, — тонкий детский голос заставил меня очнуться.

Хозяйка, сидевшая на корточках у дверцы печки, ответила:

— Сейчас, милочка, сейчас, еще чайник не вскипел...

— Зовите ее сюда, пусть погреется у печки, — попросил Мухаммедьяров.

Услышав приглашение, из-под одеяла вылезла босоногая девочка лет пяти-шести, в длинной рубашонке и, подойдя к печке, протянула руки к огню.

Пришел Синченко, держа под мышкой полбуханки замерзшего хлеба и пару банок консервов. Мухаммедьяров попросил у хозяйки миску, поставил ее на печь и, вскрыв консервы, выложил содержимое в посуду. Запах разогретой пищи потянулся по комнате. Николай стал поджаривать на огне замерзший хлеб. Запах хлеба, раздражая обоняние, расшевелил детей. Из-за перегородки показались еще две девочки, одна постарше, другая помоложе первой, и уставились на еду...

— Дайте, хозяйка, нам тарелку, — попросил Мухаммедьяров. — Пища вкусна только с хозяевами... — привел он казахскую поговорку. — Давайте поужинаем всей семьей.

Смутившись, женщина ответила:

— Что вы, господин... — она запнулась и растерялась. — Что вы, товарищ комиссар, какие мы тут хозяева...

— Нет, вы настоящие хозяева, а немцы и мы — непрошенные к вам гости... — засмеялся я.

— Таких гостей, как вы, мы давно ждали... — ответила учительница и вдруг, не выдержав, разрыдалась.

Мы устроились полукругом у печурки. Впервые с начала войны я ужинал в семье.

Я не мог оторвать глаз от детей, уплетавших консервы и черствый хлеб... Откуда-то появились припрятанные Синченко кусочки сахара.

Теплая комната, детские лица, хорошая русская умная женщина — все это будило щемящую тоску по дому, сыну, жене... а рядом, быть может, невидимые за стеной бурана, уже движутся колонны немецких танков.

Распахнулась дверь — в клубах пара, белые, как два Деда Мороза, Мамонов и Скачков.

Протерев залепленные снегом глаза, и вдохнув полной грудью теплый воздух комнаты, Мамонов доложил:

— Фу, настоящий ад кромешный! Одним словом, товарищ командир, дошли с трудом. Кое-что навалили. Подымешь лопатой, и пока донесешь, все сдует. Потом додумались: в полах шинели и плащпалатках стали таскать. Что нагромоздили там, не знаю, может, уж ветром все размело...

— Деревьев бы навалить, тогда бы снег сам задерживался, — покачал головой Мухаммедьяров…

— Кое-как приволокли два валежника, товарищ комиссар.

— Мин бы нам штук двадцать, но их нет у нас... — вздохнул я. — Пулемет выставлен?

— Один пулемет поставлен, — ответил Скачков.

Мы сидим в этой каморке. Часть бойцов шныряет где-то в снежной мгле и ощупью пробивает себе путь во тьме, патрулируя вокруг наших позиций. Другие, напрягая слух и всматриваясь в темную даль, стоят на посту. Третьи — с лопатами ходят по траншеям, расчищая наметенный снег. Остальные, прижавшись друг к другу, спят в снежных жилищах. Вьюга злобно воет, рывками бьет ветер... Где генерал Чистяков? О чем он сейчас думает? Что делают люди полка Шехтмана и артиллеристы Курганова, четвертые сутки бьющиеся за Соколове? Что делают немцы в Соколове и по другую сторону от нас? Мне, как командиру полка, ничего не известно, я не знаю, что делается вокруг нас. Я глух и слеп. Все, что я делаю, — шаги наощупь... Я снова ловлю на себе тревожный, вопрошающий взгляд женщины и опускаю глаза...

— Товарищ командир, — вбежал Синченко, — там пулемет стреляет!

Мы выбежали на улицу. Еле слышно сквозь пургу доносилась очередь пулемета... Она была рваная, порывистая. Пулемет то задыхался, то снова строчил мелкой дробью...

— Там... — сказал Мамонов, показывая в сторону Соколова. А далекий пулеметчик все строчил и строчил…

Вдруг все стихло.

Неожиданно восток начинает светлеть. До восхода еще далеко... Что за оранжевый свет разгорается на горизонте?

Небольшое пятно все ширится. Вот уже и низкие тучи стали желто-оранжево-красными.

— Соколово, — обернулся ко мне Мухаммедьяров. Да, горит Соколово. Значит, враг уходит. Срочно всех офицеров я отправил на места и приказал усилить оборону в Соколовском направлении.

В ожидании мы провели больше часа...

Соколово пылало, но вот забрезжил рассвет, ослабив краски пожара. Мы с Мухаммедьяровым пошли посмотреть на снежный вал, сооруженный ночью.

В двухстах метрах от леса громадный снежный бугор загораживал дорогу. Ночная пурга намела вокруг вала гору снега, придав ему сказочно гладкую форму с острым красивым гребешком. Это то, что, по нашим предположениям, должно было стать преградой для танков врага и что было нашей единственной надеждой. С соколовской стороны на заметенной дороге мы обнаружили еле заметные следы гусениц танка. Сохранились и две провалины в нашем валу, по-видимому, танк таранил наше сооружение.

— Значит, здесь ночью все-таки немецкий танк побывал, — сказал Мухаммедьяров. — И этот сугроб, заставил его повернуть обратно.

— Да, наш вал заставил немцев переменить маршрут, — радостно заявил Мамонов.

У кювета дороги я заметил темную точку. Охваченный тревогой, я направился туда. Комиссар и Мамонов последовали за мной.

У края кювета лежал запорошенный снегом, проутюженный танком обломок пулемета и раздавленное гусеницей тело отважного пулеметчика. Поодаль лежали с десяток сраженных его пулями трупов немецких солдат.

Мы сняли ушанки. Перед нами тот, кто ночью вступил в единоборство с вражеским танком.

Мне показалось что-то знакомое в лице героя. Я подошел, наклонился над ним, смахнул снег с лица и узнал моего ночного собеседника — Андрея Алешина.

Какой до чудовищности странной бывает судьба человека на войне! Разве мы могли представить себе, что наша встреча на другой день будет такой?

«Они сказывали, что ночью к нам фрицы могут пожаловать». Как просто говорил он тогда об этом!.. Они пожаловали к нему, и он их не пропустил.

Из леса показался верховой.

Офицер штаба дивизии вручил мне листок из полевой книжки генерала Чистякова, где крупным, неровным почерком генерала было написано, что противник перед рассветом оставил Соколово, и полк Шехтмана двинулся преследовать его по следам. Генерал приказывал мне сдать участок батальону Н-ской бригады, который подойдет для смены к одиннадцати. А нам был указан новый маршрут.

Трудно выбить с места противника, но выбитому противнику еще труднее остановиться: он скользит и не может задержаться ни на одном рубеже. Он останавливается, пытается зацепиться за местность, огрызается, рычит, но при нашем подходе круто поворачивается, показывая нам спину.

Как убегающий от погони конь, так и отступающие проявляют всегда особую прыткость. Глубокие сугробы, как путы, сковывали наши ноги, мы утопали в снегу, но гнали и гнали убегающего противника. Мы были преследующие, а не беглецы, и эго придавало нам силы.

Так с боями мы прошли километров восемьдесят.

Двадцать третье февраля 1942 года — годовщину Советской Армии — мы встречали на поле боя. Впервые нам читались доклады языком огня.

Хутора, разбросанные северо-западнее Холкинского шоссе, среди болот Рдейской низменности, носили общее название Глуховка. Через эти места немцы прошли марафонским бегом, поэтому хутора сохранились от разрушения. Здесь, у шоссе, мы остановились.

Занятый боевой жизнью, я не имел времени отдать последний долг Тохтарову и другим достойным бойцам за Бородино, доложить об их подвигах высшему командованию и советской общественности.

Мужество не должно оставаться неотмеченным. Не заметить или забыть отвагу, проявленную солдатом в бою, где он кровью доказывал свою любовь к Родине, — черное пятно, ложащееся на командирскую совесть.

Лично я не был свидетелем подвига Тулегена Тохтарова. Часто, говоря о войне, многое приукрашивают и преувеличивают, но я не хотел оскорбить память Тулегена и других отважных даже намеком на вымысел. Я хотел, чтобы листы реляций были юношески чисты и по-солдатски честны, как сам Тулеген.