За нами Москва.

А декабрьский мороз все свирепел, ветер выл в разорванных проводах. Зима сковывала, сжимала в своих тисках. Восемнадцать часов непрерывного боя в лютую стужу!

Немцам все же удалось вытеснить нас из Крюкова. А вечером из Москвы прибыло 350 человек пополнения. Все среднего возраста, крепкие, здоровые. Никто из них не имел никакого воинского звания. Но в конце беседы, которую провел с ними комиссар, один боец сказал:

— Мы, товарищ командир и товарищ комиссар, коренные москвичи, мы — народ рабочий и все добровольцы. Мы считаем для себя за честь сражаться в гвардейской Панфиловской дивизии рядовыми. Ставьте нас на боевые позиции! Нас послала сюда московская партийная организация, и мы будем драться по-большевистски. Не посрамим гвардейского знамени!

Рабочий говорил глухим, чуть хрипловатым басом.

Пополнение распределили по батальонам.

Темной морозной ночью я пошел на правый фланг. Тихо, но то и дело гавкнет гаубица, пролетит снаряд, с шелестом прорезая воздух, или где-нибудь застрекочут пулеметы, и трассирующие пули, как светлячки, пунктиром разрежут тьму.

Обойдя передний край, поговорив с командирами, я вошел в будку на пригорке у железнодорожного полотна, в центре нашей обороны. Здесь мы условились встретиться с комиссаром. Логвиненко еще не было. Перед коптилкой из гильзы сидели двое связистов. Я присел на табурет у окна. Вдруг, будто крючком зацепив меня выше поясницы, что-то рывком дернуло в сторону. Я упал. Резь, острая боль... «Тра-та-та...» — доносилась до моего слуха пулеметная очередь. Я облокотился, чтобы встать, и увидел комиссара — он только что вошел.

— Что с тобой, Баурджан?

— Кажется, ранило...

Чувствую боль в спине, ломоту в пояснице. Онемели левая рука и ноги. Легкое головокружение...

Полковой врач Илья Васильевич Гречишкин, прорезав ткань, вынул пулю, сделал перевязку. Он уговаривал меня поехать в госпиталь. Я попросил к телефону комиссара, который остался на переднем крае.

— Петр Васильевич, ничего особенного. Пулю вынули...

— Здесь тоже пока порядок. Не беспокойся. Ты полежи и отдохни. В случае чего, я буду тебе сообщать. Не вздумай куда-нибудь идти, — предостерег комиссар.

Гречишкин развел руками:

— Но, товарищ командир, надо же обработать рану!

— Вы уже обработали. И давайте не будем спорить, Илья Васильевич.

...Когда я окончил очередной разговор с одним из батальонов, вошел наш фельдшер Киреев.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился он ко мне, — тяжело раненный боец Проценко настоятельно требует свидания с вами. Говорит: «Пока не увижусь с батькой, ни за что не помру».

Я пошел на полковой пункт медицинской помощи. По дороге вспомнил последнюю встречу с красноармейцем Григорием Проценко.

Недели две-три назад, пробираясь из тыла противника к своим, мы вынуждены были переходить шоссе с боями. После дружного залпа батальон рывком бросился в атаку. На средине дороги лежал убитый немецкий майор. Карманные клапаны его френча были открыты, а на руке остался только след от часов...

Мы добрались до своих. До штаба дивизии, который считал нас всех погибшими, предстояло прошагать еще километров пятнадцать, а люди устали и были голодны. После привала, выстроив батальон на лесной поляне, я произнес речь, как на митинге, поздравил батальон с отличным выполнением задания и благополучным выходом из окружения. Бойцы реагировали радостно.

Из строя вышел красивый голубоглазый украинец. Подняв руку, он обратился ко мне:

— Разрешите мне, товарищ старший лейтенант, несколько слов?

— Давай, Грицко, говори. Выходи сюда.

Проценко вышел и взволнованно, запинаясь почти на каждом слове, начал свою речь. Потом он приободрился, заговорил спокойно и просто, вспоминая пережитые нами боевые дни. В конце он обратился ко мне со словами:

— Вот что, вы — наш батько, а я эти часы снял с немецкого майора, которого убил, переходя шоссе. Вот его документы. Все это я вам вручаю перед всеми...

Приняв трофеи, я спросил командира первой роты:

— Ефим Ефимович, доложите, как воевал товарищ Проценко!

— Хорошо, товарищ комбат, хорошо, — ответил Филимонов. — Смелый парень.

— Тогда, Грицко, — обратился я к нему, — вот как. Документы я беру, а часы возьми себе. Пусть это тебе будет памятью о боях и об этом митинге нашего батальона.

Смутившись, он взял часы и, минутку подумав, под аплодисменты батальона протянул их мне.

— Нет, батько. Берите. Зачем мне часы, пусть это будет вам мой подарок.

— То, что ты хорошо воевал, — это уже больше, чем подарок. Молодец, спасибо, а часы носи. Вот так, — и я надел их на его руку. — А когда отгоним немцев, если часы тебе будут не нужны, подаришь своей девушке.

Батальон засмеялся, а Проценко смутился.

— У мэнэ дивчины немае... на шо воны мэни?..

И вот я теперь шел в полковой пункт медицинской помощи к Проценко.

— Батько, — произнес он с трудом. — Вы пришли? У меня к вам дело есть.

— Говори, Грицко, — ответил я и сел у его изголовья. — Говори, милый, говори...

Он снял с левой руки часы и сказал:

— Мою Нинульку все равно не найти, она у немцев. Берите, батько, часы и подарите девушке, только умной девушке. Скажите ей, что это подарок украинца Грицко Проценко. Я от вас...

Грицко скончался, не договорив своего завещания.

...Моим адъютантом был лейтенант Петр Сулима. Этот высокого роста, сухощавый, с задумчивыми темно-синими глазами и чуть вытянутым лицом юноша принадлежал к тому типу украинских красавцев, что часто встречаются на Полтавщине. Мне ничего не довелось узнать про родителей Сулимы, но, как говорят казахи, «по сыну узнают отца»; видимо, он был из хорошей, трудолюбивой, дружной и скромной семьи.

Сулима принес мне новую склейку крупномасштабных топографических карт. Я развернул и увидел на юго-восточных листах карты сплошную темную массу. Мне показалось — это был неровный, но четкий оттиск старинной громадной гербовой печати.... Прикрыв ее рукавом, я при свете керосиновой лампы стал наносить на карту обстановку.

Намечая запасные районы наших тылов, я снова наткнулся на край черной полуокружности. Развернул всю карту. «Москва», — прочел я надпись под пятном, вздрогнул и глянул на Сулиму. Он, бледный, упершись своими длинными сухими пальцами, молча смотрел на карту.

— Вы когда-нибудь бывали в Москве? — спросил я лейтенанта.

— Нет, не приходилось, если не считать того, что мы проезжали в эшелоне.

— Я тоже проскочил через «Москву-товарную». Перед нами лежала склейка топографической карты, оперативный документ, лежала карта Москвы. Я всмотрелся — на темном фоне бесчисленных квадратиков и крестов белой нитью проступали ломаные и кольцеобразные просветы московских улиц. Зелеными кудряшками были обозначены парки и скверы, узкой синей ленточкой извивались русла Москвы-реки, Яузы, Неглинки, как бы зубцами крепости выступали неправильные прямоугольники окраин столицы. В центре был обозначен Кремль.

Я взял циркуль-измеритель: расстояние от Крюкова до Москвы по прямой всего лишь тридцать километров.

По привычке прежних отступательных боев я поискал промежуточный рубеж от Крюкова до Москвы, где можно было бы зацепиться, и... этого рубежа не нашел. Я представил врага на улицах Москвы: разрушенные дома, торчащие дымоходы, сваленные трамваи и троллейбусы, разорванные провода, качающиеся на последнем гвозде вывески магазинов, блестки битого стекла на тротуарах, трупы на улицах, во дворах, в развалинах, трупы женщин, стариков, детей, красноармейцев и... строй гитлеровцев в парадной форме во главе с очкастым сухопарым генералом в белых перчатках и с легкой усмешкой победителя.

— Неужели шатия восторжествует, а?