За нами Москва.

Рекогносцировка

Вот уже два часа мы изучаем высоту «151,0», знакомимся с окружающей местностью, оцениваем ее с точки зрения предстоящего боя. Я и Семен Краев стоим у моста на перекрестке двух дорог.

— Итак, Краев, — говорю я, — надо полагать, что враг пойдет по одной из этих дорог. Ему будет очень удобно воспользоваться густым лесом и подойти вплотную. Но ты не воюй в лесу. Нет никакой надобности, имея восемьдесят человек, играть с противником в прятки. Ты отступи, выйди из леса вот сюда, на прогалину. На открытой местности удобнее встретить врага прицельным огнем.

— Но ведь и ему, товарищ комбат, будет легко, прикрываясь лесом, открыть огонь по нашим людям. Он может использовать условия местности в свою пользу, — заговорил Краев с тревогой.

— Эх ты, голова! — оборвал я его, повысив голос. — Разве я тебе говорю, чтобы ты вышел на опушку и подставил грудь под пули? Как ты не можешь понять мое «встретить»! Надо подождать, пока немцы метров на сто пятьдесят — двести выйдут из леса, и тогда открыть огонь в упор.

— Теперь понял, товарищ комбат! — воскликнул он, еле удерживая улыбку.

— Вот и прекрасно. Враг тоже не дурак, и его нелегко будет заманить в ловушку. Для начала он вышлет разведку... Как ты поступишь с ней? — спросил я неожиданно.

Краев постоял, подумал и вместо ответа спросил:

— И то правда, что же мне с ней делать, товарищ комбат?

— Подпусти разведку как можно ближе к себе и уничтожь ее до последнего, чтобы ни один солдат не вернулся.

— А тех, кто сзади, в лесу?..

— Подожди, выслушай до конца. Едва ли их будет больше батальона. Надо полагать, что основные силы противника на шоссе. Он некоторое время будет обстреливать холм, где вы расположитесь. А ты не отзывайся, лежи молча... Как только немцы окажутся на открытой поляне, подпусти их ближе и бей в упор из пулеметов, винтовок — прими их в огневые объятия... Посмотрите, что выйдет. К чему дальняя перебранка? Чем ближе, тем вернее. В таких случаях выигрывает тот, кто не боится ближнего боя. Итак, надо решиться твердо, без колебаний.

— Пусть будет так, — согласился он.

— Ты еще обдумай все сам, Краев, чтобы не допустить оплошностей.

— Вы правы, товарищ комбат, тут еще подумать надо, — сказал он. — Ничего не пожалеем, отстоим, — и, немного помявшись, спросил: — А какая от вас будет помощь? Что делать, если обстановка осложнится?

— Ты хочешь знать правду? — спросил я его.

— Конечно, товарищ комбат, а как же...

— Не жди с моря погоды. Если связь по телефону не будет нарушена, я смогу помочь...

Но Краев не дал мне высказаться до конца и прервал торопливо:

— Постараемся держать линию связи в исправности.

— В критический момент я поддержу тебя окриком, а может, бранью, — пошутил я.

Краев улыбнулся.

— Другой помощи, товарищ комбат, не будет?

— Другой помощи не будет, Семен. Ничего у меня нет... Наоборот, если положение наших в Матренине и Горюнах ухудшится, то я заберу у тебя человек тридцать-сорок. И об этом помни. Ты все-таки сравнительно в стороне. Здесь будет значительно легче, чем на шоссе.

— Но вы нас не забывайте, товарищ комбат, — попросил Краев, слегка побледнев. — Ваш голос в трудные минуты всегда поддерживал меня, — добавил он менее уверенно.

— Ты что, прощаешься со мной? — прикрикнул я на него.

— Нет, что вы, товарищ комбат, — улыбнулся Краев. — Без вашего приказа мы не отойдем, будем держать эту высоту, — твердо заверил он.

По дороге в деревню Матренино я встретился с командиром первой роты Филимоновым, поговорил с ним и лишь с наступлением темноты добрался до лежащих у шоссе Горюнов.

Когда целый день пробудешь на морозе и войдешь в теплую комнату, щеки и губы начинают до боли гореть, всего тебя одолевает усталость, ты не в силах поднять отяжелевших век, клонит ко сну. Но обстановка требует бодрости, собранности, бдительности. Какой может быть сон, когда на душе неспокойно?!

— Только что прибыла третья рота. Танкову разъяснил, где и как располагаться, — доложил Рахимов, входя в комнату.

Я подробно сообщил ему о положении дел в первой и второй ротах, показав на карте их позиции, затем дал указания, как держать с ними связь, а также по другим вопросам, и вышел с Бозжановым на улицу.

Тишина. Темная ночь. Все вокруг покрыто снегом. Лес погружен в безмолвие. Лента дороги тянется, словно новая тесьма на ткацком станке: прямая, без изгибов. По сторонам дороги темнеют избы. Ни звука. Подошел лейтенант Танков. Втроем обошли деревню дважды. Утомленные бойцы, постелив в окопах солому, лежат, тесно прижавшись друг к другу; некоторые крепко спят. Лишь дежурные стоят на своих постах, пританцовывая от мороза.

— Я разрешил ребятам малость передохнуть, — доложил мне Танков.

— Это хорошо, пусть вздремнут. Вы успели засветло ознакомиться с местностью, продумали, как организовать оборону? — спросил я лейтенанта.

Танков начал подробно докладывать, кто, где и как должен обороняться. Я выслушал его молча. Что я мог увидеть в непроглядной тьме ночи, что мог исправить.

— Хорошо, утром будет видно. Занимайтесь своими делами, — отпустил я Танкова, и мы вернулись в штаб.

Аккуратный Рахимов уже подготовил всю необходимую документацию.

— Для связи со второй ротой, кроме телефона, выделил двух конных и двух пеших связных. А с первой наладить такую связь или же штаб разместится в Матренине? — спросил меня старший адъютант.

— Штаб останется здесь. Хотя Матренино находится в центре нашей обороны, по-моему, в данной обстановке будет вернее расположиться нам здесь.

— Да, аксакал, самое интересное развернется здесь, на шоссе, — вставил неугомонный Джалмухаммет.

— Ты прав, и потому два «максима», и пушки оставьте здесь, — ответил я, просматривая бумаги.

— Разрешите? — ворвался кто-то.

Я пытался разглядеть вошедшего при тусклом свете свечи. Это был рыжий, курносый коротыш, большеротый, толстогубый, с крупными зубами и маленькими юркими глазами. Он был в поношенной стеганой телогрейке, туго перетянутой широким желтым ремнем.

— Товарищ старший лейтенант, команда истребителей танков в двадцать пять человек прибыла в ваше распоряжение. Лейтенант Угрюмов! — отчеканил он, представляясь по уставу.

Мы невольно улыбнулись, глядя на этого расторопного командира.

— Присаживайся, — указал я на стул перед собой. — Ну, батыр, докладывай, какое у тебя противотанковое вооружение.

Угрюмов сразу притих, даже вспотел от смущения.

— Гранаты... с десяток бутылок...

Все присутствующие засмеялись.

— И это все? Жидковато для танков-то!

— В общем, нас послали к вам... Мы справимся о танками и с пехотой... Посылайте нас по обстановке, — заговорил он гордо, защищая уязвленное самолюбие. — Мои ребята — исправные бойцы, не подведут. Я верю в них, товарищ комбат.

— Это хорошо. Если и солдаты верят в своего командира, что может быть лучше! Вера в человека — самое дорогое, самое ценное...

— И они мне верят, товарищ комбат, спросите вот у политрука, — прервал меня Угрюмов.

Стоявший в углу молодой парень улыбнулся, словно говоря: «Разумеется», и с любовью посмотрел на лейтенанта. Встретившись со мной глазами, он спохватился и, козырнув, представился:

— Политрук Георгиев.

— Хорошо. Подождите немного, мне нужно посмотреть эти бумаги, а потом поговорим.

Угрюмов попросил разрешения покурить, и тут же крепкий дым самосада ударил в нос. Частыми глубокими затяжками Угрюмов жадно курил наспех свернутую из газет самокрутку в палец толщиной. Из больших ноздрей валил густой, едкий дым.

— Ты, случайно, не знаменитый разведчик Угрюмов? — спросил я его.