Дорога на восток

Мне мерзко, гадко, страшно и противно. Хочется собственными руками вырвать глаза этому гнусному типу и разорвать нагло ухмыляющийся рот для того, чтобы вырвать из его вонючей пасти противно-липкий язык, на котором гада и повесить.

Но эта тварь продолжает своё гнусное дело, а я беспомощно взираю на сие непотребство и мысленно скрежещу зубами.

Наконец, чужая харя, довольно осклабившись, отстраняется от моего лица и монстр встаёт, давая возможность рассмотреть себя в подробностях. Хотя, что толку рассматривать этого морального урода: его рожу я и так запомнил. Даже в абсолютно тёмном помещении смогу опознать. По запаху. Точнее, по источаемой им вони.

Обычное, коротко стриженное белобрысое мурло с водянистыми глазами на выкате, тонкими губами и прямым аристократическим носом. Прям, нордический ариец, ети его. Под два метра в холке и где-то под центнер весом. Причём, что самое противное, большую часть веса составляет отнюдь не жир, а вполне себе рельефно очерченные мышцы.

Чисто выбрит, гад. Никак, праздник души у него… У, тварь, как же я тебя ненавижу! Мысленно содрогаюсь от омерзения к этому вонючему недоразумению, но мои чувства ему абсолютно “фиолетовы”. Вот он – голубчик, – стоит над своей жертвой и, нагло ухмыляясь, натягивает штаны. На плечах – китель со знаком двойной молнии в одной петлице и небольшим кубиком в другой. Где-то я уже видел такое. То, что военный – точно. Похоже, иностранец. У наших, мнится мне, другая форма была. Да и красный цвет на ней, вроде, присутствовал. Может и ошибаюсь: даже к собственной памяти доверия никакого нет. Так что это не показатель. В данном случае мне даже выбирать не из чего: память хранит только какие-то смутные, размытые образы. Не знаю даже, кто такие эти “наши” и чем отличаются от “не наших”. Жаль, в званиях совершенно не разбираюсь. Впрочем, может только в чужих? Почему-то крепла уверенность, что в военном деле я, всё же, пусть немного, но смыслю. Хотя откуда мне знать: я уже мёртв и ничего из своей прошлой жизни не помню. Да и знать можно по-разному: один легко отличит ручной пулемёт от станкового, но ничего не сможет сказать о калибре, а другой не только уверенно владеет любым оружием, но также в курсе всех его тактико-технических характеристик. К какой категории отношусь я? Понятия не имею. Вполне может статься, что ни к какой: что-то видел, что-то слышал. И на этом всё.

А меж тем, эта белобрысая свинья свалила, наконец, из сарая: до слуха донесся скрип открываемой, а затем закрываемой двери и стук засова снаружи.

“Надо же, ещё и запер, – мысленно усмехнулся я, – видимо, боится, что сбегу”.

Но прошло несколько минут и я с удивлением отметил, что сознание по-прежнему не собирается отключаться. Хотя, по ощущениям, ещё немного – и тело превратится в хорошо промороженный кусок мяса.

Однако, только собрался проанализировать доставшиеся мне, страшные по своей жуткой бессмысленности, последние минуты странной посмертной жизни, как тело от пяток до макушки как-будто прострелило током, заставив резко повернуться на бок и принять позу зародыша. Внизу живота адским пламенем расцвела боль, тугими волнами расходясь по всему организму. Зубы клацнули, едва не прикусив язык. Я моргнул раз, другой, третий. И тут же, вынужденно закрыв глаза, на которых выступили слёзы, зашёлся в диком кашле, выворачивающим все внутренности наизнанку. Тело крутило и корёжило в пароксизмах боли. Я метался на сеновале, выгибаясь дугой, выкручиваясь то в одну, то в другую сторону и выхаркивая большие, чёрные сгустки крови. Рот открывался в мучительных спазмах, но кроме кашля и сипения не смог исторгнуть ни звука.

Сколько длилась агония – не знаю. Но, в конце-концов, совсем обессиленный и мокрый от пота, я затих и, опять свернувшись калачиком, провалился в состояние некоего полусна.

Мозг будто плавал в густом, белом киселе в бесплодных попытках ухватиться хоть за какое-нибудь мало-мальски значимое событие. Но кругом было лишь белое ничто, не имеющее ни формы, ни содержания.

И в один миг словно обухом ударило по голове: пришло осознание себя, заставив мгновенно вскочить на ноги. Однако, не удержавшись, тут же упал на колени, захлебнувшись от очередного приступа боли, адским огнём захлестнувшего всё тело.

Наконец, боль слегка отступила и, прижав руки к животу, в первый раз я смог, наконец, себя осмотреть.

Грязные остатки бывшей когда-то белой и длинной (почти до колен) то ли нательной рубахи, то ли ночнушки, практически не прикрывали синюшное, истерзанное пытками тело, явив миру две иссиня-чёрные от страшных, огромных синяков титьки довольно большого размера. То, что находилось ниже, вообще не поддавалось описанию: проведя почерневшими (может, от грязи, а может, от засохшей крови) пальцами по животу, я с ужасом нащупал вырезанную прямо по живому телу фигуру в виде пятиконечной звезды. Скорее даже выжженную, так как края раны оказались оплавлены и обуглены. Как лошадям ставят тавро, так и на этом теле, похоже, выжгли калёную метку.

Рана даже успела зарубцеваться и лишь немного дёргала и ныла, не принося, впрочем, особого (на фоне всего остального) дискомфорта. Но боль внизу живота вдруг разгорелась с новой силой.

Опустив ладони туда, я вообще впал в ступор: между ног всё превратилось в сплошную кровоточащую рану. Это же… Это же уму непостижимо!

Так мерзко и гадко я ещё никогда себя не чувствовал. Меня не просто унизили. Практически, растоптали во мне всё человеческое, втоптав в грязь по самую макушку. И даже над мёртвым надменно поглумились.

Я был убит, растерзан, растоптан, унижен… От обилия враз нахлынувших чувств вдруг упал лицом вниз, тихонько, по-бабьи, подвывая. Слёзы ярости и непонимания душили меня, выходя наружу вместе с болью и кровью, прокладывая солёные дорожки по измученным чужими, враждебными пальцами щекам.

Я ничего не мог понять. Кто я? Где я? Что вообще происходит? Не помнил себя прошлого. Не знал настоящего. Лишь одно было ясно: я дико ненавидел тех, кто сотворил со мной такое.

Слабый отголосок какой-то далёкой мысли затрепыхался где-то на задворках сознания, пытаясь достучаться до разума. Но был безжалостно задвинут в самый дальний угол несокрушимой и огромной, всё более расширяющейся и стремящейся затопить всё моё естество волной ярости. Что поднялась откуда-то из глубин этого тщедушного, избитого и поруганного тельца и унесла в мглу безвременья всю боль и унижение, что было испытано им.

Я резко встал и выпрямился, до боли сжав враз побелевшие кулаки, так как теперь точно знал: девушка, которую пытали, насиловали и унижали – мертва. В памяти от неё осталось лишь эхом звучащее красивое русское имя Ольга. И моё внутреннее “Я”, что пока себя с ней не отождествляло. Словно я пришёл издалека и занял её место.

Как оказался в этом теле, больше напоминающем промороженный, кровоточащий кусок мяса, – не имею ни малейшего понятия.

Знаю лишь то, что когда-то… был. И теперь едва сдерживаюсь от бешеной ярости. Настолько, что голыми руками могу порвать кого угодно. И не успокоюсь, пока не отомщу тварям, убившим Ольгу. Их лица, враз вспыхнув образами в моём мозгу, намертво выжглись чуть ли не на самой подкорке. Четверо. Их было четверо.

Белобрысый ублюдок был последним. Пусть, тварь, готовится: его я буду убивать очень медленно. Отрывая понемногу куски его вонючей ублюдочной плоти. До тех пор, пока не останется лишь куча костей, которые с удовольствием размелю в труху до состояния мельчайшей пыли. А её развею по ветру, чтобы даже памяти об этом ничтожестве на земле не осталось.

Ох, что же это со мной? Столько ярости разом – страшная, убойная доза. Она то полностью затапливает сознание, то немного отступает, на некоторое время передавая бразды правления холодному, расчётливому разуму.

Двигаюсь, словно сомнамбула: обрывки ночнушки совершенно ничего не прикрывают и, соответственно, не греют. Ковыляю, а самого заносит то в одну, то в другую сторону. Периодически полностью теряю равновесие и падаю на колени. Потом долго и мучительно поднимаюсь: на теле, похоже, нет ни одного места, которое бы не болело. Голова кружится и зрение с трудом фокусируется на окружающих предметах. Босых ног практически не чувствую вообще. Любой шаг – адская боль. Но лишь она помогает оставаться в сознании.