Страница 31 из 37
А разве майор сейчас не объединяет немцев и евреев? Мне он это запретил. Явно довольный собой, он продолжает:
– А теперь этот жестокий Бог призвал вас к ответу. Знаешь, за что?
– Нет. Я даже не знаю, существует ли он.
– Потому что в тридцатые годы вы поклонялись чужим богам.
«Такого мнения придерживается наш нынешний епископ Мюллер. Откуда майору все это известно?» – потрясенно думаю я.
– Мрачным богам вроде Вотана, Донара и злодея, который предательски убил бога света, – кстати, как их обоих величают?
– Локи и Бальдур, – отвечаю я не задумываясь и тут же прикусываю язык.
Майор что-то записывает и произносит:
– Как там говорит ваш Бог: «Я Господь, Бог твой. Да не будет у тебя других богов пред лицом моим». Этому вы учились на протяжении столетий. Поэтому ваш епископ и утверждает, что вы избранный народ Господа в Новом Завете.
Чтобы вернуть офицера на стезю исторического материализма, я преждевременно выкладываю свой последний козырь:
– О нашем демократическом правлении и товарищеском настрое с похвалой высказывались в своих работах по социальной политике Энгельс и Ленин.
Совершенно не растроганный упоминанием Энгельса и Ленина, майор заканчивает свою мысль:
– Мы же стремимся создать Царство божие на земле. Для трудящихся всех наций и народностей. Но без бога. Вашим людям там делать нечего. Например, ваши старые нацисты нашли прибежище в церкви, но не для того, чтобы стать лучшими христианами, чем были, а чтобы разжигать ненависть к новому порядку.
Я замолкаю, вежливо выслушиваю, но не даю сбить себя с толку:
– Нам, трансильванским саксонцам, в структуре нашего общества не хватает именно пролетариев. По законам исторического материализма освобождение пришло для нас слишком рано.
Майор как будто хочет возразить, но потом возвращается к своим записям.
– В тысяча девятьсот сорок четвертом году у нас еще не было значительного социального расслоения на антагонистические классы, народная общность оставалась единой. У нас не было ни крупных помещиков, ни дворянства. Но точно так же не было и боевого рабочего класса. Наши рабочие не умирали, исходя кровавым кашлем, от чахотки, замученные эксплуататорами, мы не знали нищих и обездоленных, которые на грани отчаяния вскричали бы: «Нужно построить справедливый общественный порядок даже ценой уничтожения собственной буржуазии!»
Я говорю и говорю, майор слушает и записывает.
– У нас даже неимущим хотелось только одного: достичь благосостояния и упрочить свое положение в обществе.
Я незаметно кошусь на майора, он берет новый лист, я продолжаю:
– Возможно, эти контрасты несколько десятилетий спустя в ходе закономерной эволюции сформировали бы, с одной стороны, класс саксонских пролетариев, которые порвали бы с народной общностью и поднялись бы на борьбу с собственными соотечественниками, а с другой стороны, класс несметно богатых эксплуататоров, приказывающих стрелять в этих рабочих. Однако до сих пор у нас никто еще не переметнулся в чужой лагерь. Не существует классового сознания, которое развело бы по разные стороны баррикад саксонскую нацию; повсюду господствует сознание исторической общности судеб, якобы присущей нам навеки. Индивидуальность трансильванского саксонца укоренена в его коллективистском мышлении.
– Так значит, Советы пришли слишком рано?
Я перехожу на румынский:
– Не Советы, а сорок четвертый год.
И поспешно заключаю:
– Если партия, правительство и вы, ваше учреждение, будут судить нас, следуя неукоснительным правилам классовой борьбы, логично ожидать, что вы нас прикончите, просто уничтожите всех подряд. Exterminare[48]. Мы же не создали пока класса пролетариев. Значит, для нас нет места под вашим солнцем. Нам остается только черное солнце.
– Которое в финале «Тихого Дона» Шолохова восходит над главным героем. Знаете почему? Потому что он не решился выбрать социализм.
Сквозь частые прутья оконной решетки мой взгляд проскальзывает на свободу и различает цветные точки на снегу в черную клетку: людей в куртках или сказочных существ, парящих в креслах канатной дороги над горным перевалом Циннензаттель. Я смертельно устал и хочу вернуться в свою темницу.
– За своих клаузенбургских студентов я готов положить руку в огонь. Я ручаюсь за их лояльность режиму.
Для меня этот разговор окончен.
Майор не хлопает в ладоши. Его темные волосы мерцают в отблесках солнца, почти не проникающего через зарешеченное окно.
Он меняет тему?
– Вам ведь встречались такие портреты: взгляд изображенных следит за нами, где бы мы ни стояли, куда бы ни переместились.
– Да, – с готовностью подхватываю я, ведь беседа о живописи хотя бы ненадолго отвлекает от мучительных догадок, – у нас дома есть такая картина, мы ее боялись в детстве. Кажется, что жутковатый человек на полотне за вами наблюдает.
– А кто на ней изображен?
Я стремлюсь уйти от прямого ответа:
– Ах, это старая картина, вероятно, портрет какого-то предка, ремесленника, наверное. Предки моего отца все без исключения были ремесленниками в Биртхельме. В том числе сапожниками и дубильщиками…
– А предки вашей матери? Вы слишком скромничаете, mon cher. Ведь это все-таки портрет мужчины с орденом Золотого руна на шее, к тому же подлинный Мартин ван Майтенс[49]. Ваши родители прячут эту картину в спальне, за шкафом.
Они знают все.
– Ваша книга… чем-то напоминает такую картину.
– Почему? – спрашиваю я, хотя мне запрещено задавать вопросы. – Идеологически она вполне зрелая. Еще до того, как ей присудили премию, ее тщательно изучили две партийные комиссии.
– Бывает литература с двойным дном, где автор говорит одно, а имеет в виду совсем другое. Эти враждебные государству опусы мы называем перевертышами. Они просто наводнили наши издательства и творят там свою разрушительную работу. Пожалуй, ваша книга из их числа. Да и других найдется немало! Мы как раз ее детально исследуем. Итак, летом тысяча девятьсот пятьдесят шестого года вы читали этот рассказ подросткам у бабушки в Танненау. После чтений эти баламуты захотели взорвать военный завод. Именно их банда связалась со шпионом Энцо Путе-ром и организовала заговор с пастором Мёкелем.
– Не верю, – вырывается у меня.
– В вашем рассказе саксонские подростки, живущие в маленьком городке, встречаются, чтобы обсудить свое нынешнее положение. А лейтмотив вашего рассказа звучит так: что-то должно случиться! Эти мерзавцы внимательно вас слушали и все восприняли буквально, как руководство к действию.
– Но я не имел в виду ничего подобного, – возражаю я. – Посыл моей книги однозначен и совершенно ясен. Мы должны влиться в ряды строителей социализма.
– В вашей книге нет ничего однозначного.
Он подходит к моему столику и кладет передо мной раскрытую тетрадь.
– Вот записи одного из этих молодчиков, назовем его Фолькмар, он был стратегом в этой банде. Вас, mon cher, он называет главным идеологом этой тайной организации и хочет, чтобы вы стали министром культуры в теневом кабинете. И почитайте только, каким возвышенным именем нарекли себя участники этого кружка, просто говорящим именем: «Благородные саксонцы»! Трудно поверить, что это молодые коммунисты, неукоснительно придерживающиеся линии партии и выступающие за социализм.
Такое действительно написано в тетради, незнакомым почерком. И не только такое. Куда больше. Но это «больше» майор не дает мне прочитать. Он отбирает у меня тетрадь.
– Что вы на это скажете? – спрашивает он, садясь за свой письменный стол.
– О тайной организации «Благородные саксонцы» я впервые услышал здесь, у вас. А этого Фолькмара никогда в жизни в глаза не видел.
И в заключение добавляю с видом оскорбленного достоинства:
– Свой рассказ я читал и другим молодым людям, и никому не пришло в голову взрывать фабрики. Впрочем, нельзя серьезно относиться к тому, что эти бахвалы здесь наболтали. Если расследовать все, что плетут во всяких кружках и группках, то к каждому придется приставить соглядатая. Или всех посадить. А все это бесконечная пустая болтовня.
48
Уничтожить (рум.).
49
Мартин ван Майтенс (1695–1770) – известный австрийский художник голландского происхождения. Прославился портретами коронованных особ и аристократов.