Апокалипсис откладывается

Кристиан Бэд

Апокалипсис откладывается

Пролог

Коричневый жирный дождь снился Вениамину. Отвратительный, медленный дождь. Капли ползли по оконному стеклу, и кто-то невидимый тряс его за плечо и кричал в ухо: «Кровь, кровь! А все говорят, что машина, матрица! Но вся матрица – в крови!»

И тут Вениамин проснулся.

Было обыкновенное утро.

И никакого дождя.

Глава 1. Такая разная смерть

Мне кажется, эту историю следует начать с того, как я умер.

Я умер.

Случилось это на операционном столе под чутким руководством хирурга, ковырявшегося в моей печени. Сначала я, как и все окружавшие меня, не осознавал происходящего, лежал безмолвно и был подобен бревну, недоеденному на обед кворстром. Кстати, о кворстрах… О, простите, я постараюсь не отвлекаться.

Итак, пока садист хирург пытался заштопать дырку, просверленную в моей печени, я вдруг пришёл в себя.

Это было как бросок из чёрного мрака в красный. Мне показалось, будто в меня вместо крови вкачали пять литров свинца! Глаза не открывались. В ушах – дум-дум – наяривали в барабаны дикари. Сердце растягивало артерии, пропихивая в них свинец. Казалось, оно вот-вот лопнет от натуги. Ещё немного – и я, наверное, сошел бы с рельсов или разлетелся на тысячу осколков… Но вдруг всё закончилось.

Я открыл глаза и увидел себя как бы со стороны: лежу весь белый от простыней и потери крови, а красномордый хирург целит куда-то внутрь блестящими ножницами.

Тогда я поднялся повыше, чтобы охватить взглядом всю панораму событий, а потом ещё выше, ещё… И лишь тогда понял: а ведь это душа моя отделилась от тела и сейчас вроде как озирает окрестности.

Растерявшись, я завис под потолком и снова глянул вниз. Надо мной уже суетились мымры в белых халатах, что-то орал разлучённый со скальпелем хирург. Голосов я не слышал – и слава богу. Иначе золотая мысль о свободе пришла бы мне в голову значительно позднее.

Нет, вы понимаете, я был свободен! Они все остались там, внизу: и садист, и мымры, и фараон под дверью палаты. Ведь, честно говоря, в больницу-то я попал прямо из академии. Только не той, где учат, а той, где лечат. (От болезни присваивать чужие деньги.)

Однако вернёмся с грешной земли на небо.

Мысль о свободе наполнила меня такой лёгкостью, что я взмыл сквозь потолок. Но как только я потерял из виду своё безжизненное тело, меня вдруг со страшной силой закрутило, небеса разверзлись, и я оказался в серо-прозрачной трубе на манер канализационной. (Слава богу, запахов я не чувствовал.)

Впереди замаячил свет… И вдруг толстый бородатый мужик в распашонке и белом чепчике выплыл из него, махая на меня руками! Если бы у меня было сердце, тут оно окончательно ушло бы в пятки.

Мужик протянул ко мне руки и сказал, но не голосом, хотя губы зажевали под усами:

– Заблудшая душа, – сказал он, – забудь всё, что было с тобой и кем ты была раньше!

«Да с удовольствием, – подумал я. – Однако что же ты хотел этим сказать?»

Мужик схватил меня за то место, где раньше была рука, и потащил к свету. И как прикажете сопротивляться, когда невозможно ни пнуть, ни крикнуть?

Труба, по которой мы двигались, выходила в огромный застеклённый вестибюль, утыканный такими же трубами. Голову я повернуть не мог, но видел, словно бы всем телом, как трубы то темнели, то наполнялись мигающим, неуверенным светом. И вот одна из них засияла на полную мощность, и оттуда выплыл ещё один бородатый тип в распашонке, чепчике и слюнявчике, увлекая за собой нечто бледное, мутное и полупрозрачное.

Я понял, что выгляжу сейчас примерно так же, и машинально сделал такую же тупую и довольную рожу, как у моего собрата по положению. Почему я так поступил, сам не знаю. Наверно, сказалась моя природная склонность к надувательству.

С этой глупой физиономией я проплыл за мужиком по вестибюлю, а потом изображал из себя идиота в маленьком кабинете, белом от лежащих кругом стопок бумаги и канцелярских папок. Там к моему пленителю присоединился второй бородач, менее толстый, но более губастый, и они меня вместе долго просвечивали, обмеряли и взвешивали, внося мои цифры в десятки квитанций, приказов и накладных.

Потом толстый, тот, что, собственно, и привёл меня сюда, торжественно возложил мою пачку бумаг на середину стола, поверх других таких же пачек, поправил слюнявчик и торжественно изрёк:

– Боюсь, это душа неисправимого мошенника и вора. Пошлем её на Аволон, чтобы дать ей последний шанс исправиться!

– На Аволон мест нет, – причмокивая, сообщил губастый.

Выглядел он при этом так, словно только что это место съел.

– Как, – удивился толстый, – ведь ещё сегодня утром…

И тут они начали спорить. Конечно, я не понял и половины здешних бюрократических тонкостей, но и так было ясно, что губастый как-то надул толстого.

– А по акту-то, по акту? Кто проводил регистрацию? – возмущался толстый, размахивая накладными. – Вот же два места!

– Льготники, – беззастенчиво врал губастый.

– А на оставшийся двенадцатый дубль два? – толстый потел.

– Проходящие по дубль два места отдаём только очередникам. – Губастый ловко подменил листы. – Только из уважения к вам могу поставить на льготную очередь. Дадим в течение трёхсот лет.

– Совести у тебя нет, – сдался толстый.

– По миллиону ждут. – Губастый хмыкнул и стал собирать разбросанные по столу документы. – А пока пошлём его на Карастру.

– Пошлём на Карастру, – согласился машинально толстый. Но потом до него вдруг дошло. – Куда?! – завопил он, надувая диатезные щёки.

– Не понимаю, что вас не устраивает? Климат вполне подходящий. Есть, правда, ещё вакансия на Идород…

– Нет уж, лучше на Карастру, – сдулся толстый.

«Ладно, – думаю, – на Карастру так на Карастру. Это, в смысле, на сколько лет?»

Но спросить боюсь. Стою с глупой рожей. А они подводят меня к двери и – бац! Как в угольный мешок.

Очнулся – в глазах муть, кости болят… И чувствую – кто-то меня тащит. Я глазами хлоп-хлоп, рук поднять не могу…

Кое-как пригляделся – матушки мои! Склонилась надо мной такая рожа – во сне не приснится! Зубищи – во! Глазами треугольными вращает…

Я как заору. А из горла, верите – нет, рёв, как у динозавра из познавательной программы про мезозойскую эру. Я так и обмер. Чую, хана мне. В глазах почернело, но как-то я всё-таки от страха не помер.

Очнулся во второй раз. Огляделся немножко… Лежу, скажем так… в гнезде. Вокруг меня этакие… э-э… овальные шары. Только я с пейзажем пообвыкся, вдруг – крак! Шарик треснул, а из шарика – морда зелёная, зубы – во! И тут опять сверху рожа: «Угук, угук» – и этого из яйца тащит. А второе яйцо – кряк!

Изловчился я, посмотрел на свою руку и всё понял. Лежу я – сам зелёный среди таких же зелёных, и шарахаться мне от них в общем-то нечего. Вспомнил я, как мамаша говорила мне в детстве что-то про душу. Вот оно, значит, как. Душа-то и вправду бессмертная, получается. Только никакого рая нет и ада нет. А лежу я сейчас – тьфу! – мерзость зелёная.

Тут мамаша ко мне: «Фыр, фыр». Поди, тоже себя за разумную считает. Ну и я ей: «Фыр, фыр». А она радуется, зубами щёлкает, лапами когтистыми плещет, а крыльев нет у неё – даром что яйца несёт.

Мне бы на лапы встать – не слушаются лапы. А тут папаша пришёл. Голова между ног болтается, в гнездо сунулся – все сучья разнёс. Ну, ясно с папашей. Пьяный папаша пришёл, корешков каких-то местных нажевался.

Потом я узнал, что есть такая планета: на ней озёра, моря – всё из спирта. Местные только и живут тем, что прикладываются. А тут… То ли в генах что-то остаётся?

В общем, мама – на папу, я – на лапы: ходить учиться надо.