Война

Вороной так и остался в гостинице, хозяин долго держал его, опасаясь, что вернутся родственники убитого, но потом продал.

**

Один из спутников стал провожатым; он много лет уже служил в Сосновой, сроднился с этими горами так, как Лиани и не снилось. По годам был уже не молод, не столь проворен, и Лиани и второй солдат, совсем мальчик, беспокоились, поспеют ли вовремя.

— Поспеем, — успокаивал тот, — Этим склоном короче, а они идут по другому.

Короче — сказано сильно, конечно. Дорога растянулась неимоверно; но никто бы и не стал сооружать мосты один подле другого. Оставалось надеяться, что чужаки вовсе заблудятся, что вряд ли, раз уж дошли.

На редкость дикими и мирными казались эти места, словно и не летели стрелы в часе ходьбы отсюда. Голова Лиани все еще болела, и кровь потекла снова. Вспомнил про повязку, опять надел ее, на ходу засовывая под ткань листья подорожника.

Стрекотала сорока, пощелкивал дрозд. Черный; вот он вспорхнул с куста, перерезал дорогу перед тремя идущими. И еще раз, и снова.

— Проклятая птица, так и мельтешит, — проворчал старший солдат. А младший, недолго думая, швырнул в нее камнем. Не попал, кажется.

У развилки старший засомневался.

— Овражек тут скоро, — пояснил он, — Вот думаю, размыло его и лучше нам обогнуть, или напрямик? Вот что, гляну-ка я, а вы за тропой смотрите.

Вернулся он скоро, и был… одно слово, странным. Глаза непонятные, будто спит на ходу.

— Идем, — поманил за собой.

С полсотни шагов спустя Лиани почуял недоброе, больно уж место глухое было; младший тоже заикнулся — мол, а туда ли идем?

Проводник не ответил, головой только дернул, будто отгонял муху.

— Вот тут и спускаемся…

Ухватился за корни, наклонился к овражку. Лиани ахнул, заметив, как по земле ползет трещина. Старший очнулся, завертел головой по сторонам, но поздно, со склона овражка сорвался пласт земли, увлекая разведчиков за собой.

Лиани ударило камнем в висок, придавило тяжелым — показалось, что треснули ребра. Он попытался выбраться, но со склона сорвался еще один пласт, закрывая голову и лицо, не давая вздохнуть.

…В детстве ему всегда было любопытно узнать, как выглядит гора изнутри, теперь представилась возможность это узнать. Жаль, уже никому не расскажет.

**

Тайрену не шевельнулся, когда Лайэнэ его окликнула, и вряд ли ее услышал. Листок белел возле скамьи; был бы ветер сегодня — унесло бы его. Молодая женщина подняла письмо, снова позвала мальчика; нет, не в этом он находился мире, отрешенности позавидовали бы иные монахи.

Спрятала письмо в рукаве — и этого не заметил. Приобняла за плечи, заставляя подняться, и он встал, по-прежнему не сознавая, что происходит. Больше всего хотелось прочесть послание прямо сейчас, понять — но темнота надвинулась на Лощину. Пока Лайэнэ будет разбирать строки, Тайрену может и придти в себя.

Отвела его в комнату, по дороге встретив растерянного охранника, зашипела на него злой кошкой. Никогда не жалела зла людям, но сейчас если б его наказывали — не вступилась. И сама заслужила кару, ничем не лучше.

Вот и покои Тайрену, подвести его к кровати, усадить.

— Ты совсем замерз, сейчас принесут горячее…

— Уходи.

— Тебе нельзя сейчас…

— Уходи, — повторил мальчик ровно, — Оставь меня.

Может, в письме про нее говорилось? — испугалась Лайэнэ. Лампы на стенах горели, свет отражался в глазах мальчика… и как будто не было там ничего, кроме этого отражения. Ни души, ни мыслей.

Если я останусь, несмотря ни на что, стану его врагом, подумала молодая женщина.

— Я буду здесь, рядом, — тихо сказала, и вышла, оставив дверь приоткрытой. Мальчик этого не заметил. И про письмо не спросил.

Из коридора — в щелку, но явственно — Лайэнэ видела его, сидящего на кровати. Так и не шевельнулся. Тогда она развернула листок, приблизив его к щели — света хватало, чтобы прочесть.

Нет, она не ошиблась…

«Я обещал тебе все рассказать…» — так начиналось. И последние строки «Твой отец забыл о том, кому и чем он обязан, как следует поступать, но ты знаешь».

Прислонилась к стене, дрожала мелко, будто озноб ее бил.

«За что?» — одна мысль была в голове. Никогда не причинял детям зла, и самого малого. Пусть врагами стала семья, он нашел бы множество других способов — против старших. Если бы захотел…

Не находила ответа. Вновь и вновь бросала взгляд на письмо, на знаки, похожие не то на птичьи следы, не то на паутину в зарослях репейника. До боли знакомый почерк.

И этим почерком, который Лайэнэ недавно так удачно подделала, было написано много строк. Для нее история не была новостью; Энори рассказал ей тайну своей… пусть будет смерти, понимая, что она ни с кем не поделится, иначе придется платить слишком дорого. И не от него придет наказание, он бы лишь улыбнулся, сожалея о том, какой женщина оказалась глупой.

Она знала — но мальчик не знал.

Все было написано с той беспощадной честностью, которая была присуща Энори; как ни странно, и честность тоже. Если уж решал говорить правду, а не использовать тысячу уловок, чтобы уйти от темы, сбить с нее собеседника. Он не все сказал, разумеется, умолчаний было достаточно. Как бы мог объяснить свое воскрешение? Но любой, прочитав, решил бы, что Энори человек, как и все, и сумел чудом выжить — и лишился всего. И пепел, которым, как считают, стало его тело, не обрел даже достойной могилы.

Расскажи он все мальчику сразу в приступе злобы, она поняла бы. Но он выжидал, выбирал время, и жертву свою подготовил, похоже, обещав поведать нечто важное. Чтобы не помешал никто, чтобы письмо было прочитано в тайне.

Ах, как хорошо знала, как он умеет подбирать нужный час, нужный миг, — время, когда человек наиболее беззащитен, — и какие верные находит слова.

Но с ней Энори развлекался, а своего бывшего воспитанника задумал убить. И не просто — а так, чтобы позор навсегда запятнал имя Дома.

Почему сейчас? — думала Лайэнэ, и не находила ответа. Потому что нет сейчас рядом ни отца, ни дяди? Но они и не захотели по-настоящему стать защитой. Потому что без их присутствия слухи поползут, как селевый поток с гор, неостановимо? Возможно…

Дождаться удобного часа — скорее всего.

Энори не очень любил игры на досках, предпочитал забавляться с живыми людьми.

Но хватит о нем. Такими мыслями можно заниматься бесконечно. А потом винить себя за то, что ничего не смогла.

Прислушалась: тихо. Чуть пошире открыла дверную створку. Тайрену сидел неподвижно на том же месте. Сейчас он не сделает ничего, раз не успел там, во дворе. Не успел, потому что не ждал признания, оно придавило, лишило возможности думать — осталось чувствовать, но боль вмещалась лишь до какого-то предела.

Сейчас он не сделает ничего, но пройдет еще полчаса, или час, или сутки, и за ним уже не уследить. Хоть Тайрену совсем ребенок, власть у него есть.

Показать письмо врачу, охране? Дом Таэна ее поблагодарит, несомненно. И прочитанные строки сразу же выветрятся у мальчика из головы, о да.

Стало куда страшней, когда поняла, что будет дальше. А будет вот что: зачем она так отчаянно рвалась к наследнику Дома, проникла к нему? Не она ли убийца, или в сговоре с ним?

Письмо… никто не позволит ей говорить о письме.

Но если все же ей повезет, выпадет сказочная удача, и жизнь сохранят, будущее погибнет навсегда.

Лайэнэ захотелось бежать, оставив и мальчика, и паутину, куда она упорно пыталась попасть.

Попала вот, радуйся!

Но бежать-то и некуда, если рассуждать здраво. Микеро знает о ней. И остальные… сообразят рано или поздно. У Дома Таэна есть люди, способные разыскать песчинку на дне реки.

Лайэнэ прижала ледяные пальцы к вискам. В окна коридора влетали далекие песнопения; но усилий всех монахов не хватит, чтобы Тайрену забыл.

Воистину, Энори научился поступать по-человечески. Только люди настолько жестоки…

**

Сайэнн в эту ночь не спала. С ней никто не разговаривал — никто не заподозрил, что она прячется в одной из каморок — но она слышала куски разговоров и понимала, что завтра, скорее всего, будет штурм крепости. Еще до того, как укрыться от взоров, она оделась в лучшее. Разглаживала бархатистую зеленую ткань верхнего, узкого платья, теребила нежно-розовый шелк нижнего. Заря над лесом, розовый бутон среди листьев…