Страница 69 из 75
Н…
22 ноября 1941 года я выходил со своим батальоном из окружения. Шли четверо суток с боями, голодные, несли на себе раненых.
Немец перерезал нам дорогу. Шли длинными кишками вражеские колонны за колонной. Пройти через дорогу казалось невозможным.
«Не погибать же голодной смертью, не сдавать же в плен батальон, — думал я, — огнем, с боями пройду через вражеские трупы».
Шла немецкая колонна во главе с майором, за ней в пятистах метрах другая колонна. Когда первая колонна поравнялась с нами, лежавшим в кювете большака, я подал команду:
— Огонь!
Наш залп был настолько удачным, что вся немецкая колонна, пронизанная нашими пулями, полегла словно по команде в одну секунду.
— Вперед! — крикнул я и побежал вперед. Батальон рывком последовал за мной. Оглянувшись назад, стоя на середине большака, среди вражеских трупов, я приказал взять документы у убитых и сам кинулся к мертвому майору. К моему удивлению, карманные клапаны на его френче были раскрыты.
Подобрав своих раненых и убитых, мы спешно углубились в лес…
Еще шли двое суток с боями, описывать их не стану…
Встретил майора соседнего полка, который сообщил, что в штабе дивизии все восхищены действием моего батальона, считают нас всех погибшими; мы удостоены гвардейского звания — дивизия переименована в 8-ю гвардейскую и награждена орденом Красного Знамени…
От этого майора я также узнал, что до штаба дивизии нам предстояло прошагать еще целых пятнадцать километров. Я знал, что люди устали до изнеможения, голодные пятые сутки, и решил подбодрить батальон. Торжественно выстроил людей в лесу при тридцатипятиградусном морозе, произнес речь, все равно как на митинге. Прежде всего, от имени генерала Панфилова (он был убит, но бойцам я воздержался сообщить об этом горе) поздравил их с отличным выполнением боевого задания и благополучным выходом из окружения и сообщил приятные новости о присвоении гвардейского звания и награждения нашей дивизии орденом Красного Знамени, заканчивая свою речь, сказал:
— Нас в дивизии считают погибшими, штаб находится в пятнадцати километрах отсюда. Давайте, товарищи, устроим штабу маленький приятный сюрприз: явимся и докажем, что мы живы…
— Давайте, товарищ комбат, докажем. Ведите нас, — одобрили бойцы.
По выражениям лиц и по возгласам я видел и приятно сердцем чувствовал радость моих бойцов, радовался вместе с ними… Куда вы делись, сильная усталость и жажда голода!
Мы в этот момент были добры, сильны и сыты…
Из строя, подняв руку, ко мне обратился среднего роста красивый голубоглазый украинец, боец Проценко:
— Разрешите мне, товарищ старший лейтенант, несколько слов?
— Давай, Грицько, что хотел сказать? Выходи сюда, — ответил я.
Проценко неуверенно вышел и, запинаясь на каждом почти слове, начал говорить нескладно, но красиво, просто от души: он кратко вспомнил пережитое, пять окружений, из которых мы выходили; 27 боев, которые мы провели, высказал несколько комплиментов в мой адрес, назвав меня по-украински «батько», и закончил свою речь следующими словами:
— Вот что, вы — наш батько, я эти часы снял с немецкого майора, которого убил по вашей команде, и вот его документы, их я вам, батько, торжественно вручаю перед своими товарищами…
Строй одобрительно ласкал глазами Проценко — это чувствовал он и я, и мы все в этом дремучем лесу Подмосковья.
Приняв их, спросил:
— Командир первой роты, доложите народу, как воевал товарищ Проценко.
— Хорошо, товарищ комбат, — ответил старший лейтенант Ефим Филимонов.
— Тогда, Грицько, — я обратился к нему, — вот что, брат, документы я беру, а часы бери обратно, пусть это будет тебе память о нашем окружении, 27 боях и об этом митинге нашего батальона. Он, смутившись, взял часы и, минутку подумав, под аплодисменты батальона вернулся обратно ко мне.
— Нет, батько, — протянул он мне часы, — берите их вы. Зачем мне часы, пусть это будет вам мой подарок…
— Твой подарок мне то, что ты хорошо воевал, — сказал я ему. — Молодец и спасибо, а часы носи вот так, — я надел на его руку. — Когда отгоним немцев, если часы тебе будут не нужны, подаришь своей любимой девушке.
Проценко, под смех батальона, смутился:
— У мене дивчины нема, — сказал он по-украински, — нашо вони здались…
— Нет, нет, брат, — сказал я, — если нет, надо иметь ее обязательно: как же, за кого же воюем-то, если не за милых чернооких красавиц, — продолжал я, — мужчина на нашей земле стебель, а женщина — цветок, а без листьев и цветок по-русски называется сушняк, а по нашему «ку бас», женщина — благородная почва, где развивается, растет человеческое зерно, а вот мы с тобой «урожай» и, кажется, неплохой «урожай», — бойцы засмеялись, засмеялся и Грицько, — без женщины, брат, человеческому «урожаю» никогда не бывать. Женщина нам мать, невеста и жена, мать наших любимых детей, а в бою некоторые из них наши боевые подруги. Забывать, Грицько, их в бою ни в коем случае нельзя… Ну, ладно, иди, носи часы, воюй, брат, и всегда помни дивчину, которой ты после войны подаришь…
7 декабря 1941 года (я уже командовал полком) полк накануне вел 18-ти часовой непрерывный бой. Я лежал на командном пункте раненый.
— Товарищ старший лейтенант, — обратился ко мне фельдшер, — тяжело раненный боец Проценко настоятельно требует свидания с вами, говорит, что «пока не увижусь с батькой, ни за что не помру…».
Несмотря на запрет врачей, я пошел к нему. Проценко лежал тяжело раненный в живот.
— Батько, — произнес он с трудом, — вы пришли? У меня до вас дело есть.
— Что, говори, Грицько, — ответил я и сел у его изголовья, — говори, милый…
Он снял с левой руки часы и сказал:
— Мою Нинульку вам все равно не найти, она у немцев, берите, батенька, часы и подарите девушке, только умной девушке по имени Нина из вашей нации. Я полюбил в бою вас и ваш народ, скажите ей, что это подарок украинца Грицько Проценко, я ухожу от вас… Грицько скончался, не договорив своего завещания.
Все присутствующие плакали…
Я часы Грицько пронес сквозь дым и огонь, через 60–70 боев на трех фронтах… Искал умницу-девушку по имени Нина — казашку. Из моих респондентов и знакомых Нины-казашки не оказалось. Зимой я получил от тебя очень теплое и умное письмо и ты подписала свое письмо, выпятив заглавную букву «Н», и я почему-то вместо твоего настоящего имени прочел «Нина».
— Нашлась, нашлась, — кричал я в землянке, радуясь, как безумный, — нашлась Грицькина Нина…
Когда Курманбек уезжал в Алма-Ату, часы Грицько через него я передал тебе и облегченно вздохнул, что завещание Грицько выполнил.
И что же! И что же! (не удивляйся, что я повторяю, я кричу). Вместо благодарности передо мною лежит письмо с ядовитым и глупым эпитетом: «При вручении твоего подарка «Н…, кокетничая, ломаясь, хихикая, сказала: «Әлде, қай немiстiң қолынан шешiп алды екен» (С руки какого-то немца часы снял…). О, неблагодарная, я не знал, что ты успела уже поглупеть. Неужели ты не понимаешь, что взять у убитого врага оружие, документы, ценные вещи является не продуктом мародерства, а продуктом победы.
Передавая тебе часы, я считал, что их вручаю достойной Нине-казашке. У меня, признаться, горит лицо перед памятью Грицько.
Баурджан
20.08.43