Закат Пятого Солнца

— Думаешь, это наказание? — шепотом спросил Фернан.

— Если и наказание, то очень распространенное, — так же тихо ответил Себастьян. — Обрати внимание, здесь у многих дикарей кожа на макушке в ожогах. Скорее всего, это сознательная попытка уничтожить волосы. Хорошо, что в Европе монахам тонзуры не выжигают, а просто выбривают. Здесь люди к полумерам не привыкли. Дикари, что с них взять. Один раз постарались, зато результат на всю жизнь.

— Идем отсюда, меня от этого запаха мутит.

Особенно шокировало испанцев зрелище подточенных пемзой зубов, которые в итоге приобретали заостренную треугольную форму. Улыбка такого человека могла не на шутку перепугать неподготовленного человека.

— Все эти процедуры наталкивают меня на мысль, что индейцы считают человеческую внешность несовершенной и стараются на свой лад исправить недочеты природы, — сказал как-то Фернан. — Короче, для них тело — это податливая глина, которую было бы преступлением оставлять в первозданном виде.

— Что же тут удивительного, — ответил Себастьян. — Чем больше украшений, тем, по местным меркам, красивее. Сам видишь, простые крестьяне ходят в обычных однотонных набедренных повязках, а у вождей вся одежда пестрит узорами, вышивками и бусинами. Да и на головах настоящие короны из перьев. То же самое касается домов. Хижина бедняка ничем не примечательна, зато любой дворец стоит на каменной платформе, к тому же испещрен барельефами, красками и лепниной.

Все странности, увиденные в этом городе, требовали объяснений. И конкистадоры упорно пытались понять речь индейцев. Вскоре Фернан осознал, насколько ему повезло с девушкой. Чика была не просто красивой танцовщицей. Она оказалась незаменимой помощницей. Живая, энергичная и непоседливая, она, тем не менее, проявляла недюжинную усидчивость и терпеливость, когда дело касалось изучения языка. Видимо, тоже очень хотела поговорить с Фернаном. Чика могла без устали повторять Гонсалесу какое-то слово и слушать, как он его произносит до тех пор, пока оно не начинало звучать более-менее правдоподобно.

Местный мудрец проводил с испанцами не так и много времени, а вот Чика была рядом почти постоянно. Благодаря ее участию изучение языка продвигалось быстрее. И Фернан с восторгом расписывал Себастьяну то, как Чика ему помогает. Риос только хмуро кивал, но подозрения его крепли с каждым днем. Мальчишка все-таки влюбился! Конечно, выучить речь индейцев нужно как можно быстрее, но что-то Фернан уж слишком много внимания уделял своей танцовщице. В восемнадцать лет сложно не влюбиться в красивую девушку. Себастьян с тяжелым сердцем ждал от этого любовного наваждения каких-то неприятностей в ближайшем будущем.

Обучение давалось Гонсалесу с трудом. Любое не слишком длинное новое слово вело себя покладисто, когда он его учил, но стоило отвлечься буквально на пять минут, как буквы в памяти начинали прыгать и меняться местами. Голова, забитая обрывками чужих разговоров, бесконечным нагромождением звуков и ударений, гудела как колокол. Из этой каши невозможно было выделить хоть одно недавно выученное слово. Фернану иногда казалось, что он такими темпами скорее забудет испанский язык, чем выучит индейский.

Чика иногда не могла удержаться от смеха. Слушая потуги Гонсалеса овладеть ее речью, она поначалу мужественно боролась с весельем, изо всех сил стараясь сохранять невозмутимое выражение лица. Но и ее терпению рано или поздно приходил конец и девушка разражалась хохотом. Титанические усилия, которые испанец прикладывал, и полное отсутствие результата зачастую приводили его в бешенство. Видя, что Фернан выходит из себя, она начинала его поддразнивать. Чика потешно хмурилась, закусывала нижнюю губу, ожесточенно терла подбородок и медленно, по буквам произносила те же слова, над которыми бился он сам. Потом вскакивала и начинала ожесточенно бегать из угла в угол, стуча кулаком одной руки по ладони другой, грозно выкрикивая при этом испанские ругательства, полностью пародируя поведение Фернана. Глядя на эти сцены, он и сам не мог удержаться от смеха. Раздражение его рассеивалось, он сноровисто ловил за талию пробегавшую мимо девушку и привлекал к себе.

— Что и говорить, к языкам у тебя большая способность, — говорил он. — Ругаться по-испански ты научилась буквально моментально.

Она, разумеется, не понимала ни слова из того что он говорил, но по интонации догадывалась, что ярость его улеглась, и все это благодаря ее шутке. Чика с гордостью улыбалась, поблескивала на Фернана темными глазами и прижималась щекой к его груди.

Гонсалес быстро понял, чего ему не хватает для ускорения обучения. Ему нужна была возможность записать все услышанное. Когда эти непослушные слова окажутся в плену, заключенные в несокрушимую темницу сохнущих на бумаге чернил, то уж тогда они больше не позволят себе переставлять буквы по своему усмотрению. Вот тогда-то он окажется настоящим хозяином положения! Но как объяснить индейцам, что ему нужны перья, краски, кисточки и бумага?!

Фернан вышел в коридор и позвал Себастьяна. Заходить без спросу в его комнату он не решался, понимая, что тот вполне может быть всецело занят общением со своей наложницей. На этот раз Себастьян отозвался сразу же:

— Заходи!

Фернан отодвинул матерчатый полог и шагнул внутрь. Долорес, призванная скрашивать одиночество его товарищу, обеспокоенно смотрела на вошедшего. Назвал ее так сам Себастьян, будучи не в силах запомнить и произнести настоящее имя девушки. Долорес относилась к Фернану насторожено, хотя он и не понимал, почему. Гонсалес, не обращая внимания на замершую в углу девушку, уселся на кровать рядом со своим товарищем и спросил:

— Как думаешь, дикари снабдят нас бумагой?

— Разумеется, — рассеянно ответил Себастьян. — Сам видишь, они предоставляют нам все самое ценное. Дворец, пища, украшения, роскошные одежды, прекрасные девушки. И я в очередной раз задаюсь вопросом — чем нам придется за все это платить?

— Ты все еще ждешь от них подвоха? — с легким раздражением спросил Фернан.

Сам Гонсалес, сказать по правде, настолько свыкся с почитанием местных жителей, что почти и не вспоминал о том, что они, по сути, пленники. Молодой и богатый аристократ, он вел здесь столь же праздную жизнь, как и в родной Севилье. Прислуга обеспечивала его всем необходимым для комфортной жизни, и он понапрасну не ломал голову. Рано или поздно нужно будет отсюда сбежать. Но пока что можно наслаждаться роскошью и почтением окружающих.

— Фернан, я не вчера родился на свет, — с усмешкой ответил Себастьян. — Мы ничего не получаем даром. Так в турецких притонах доверчивых людей приобщают к курению гашиша. Первые несколько раз угощают бесплатно. Дурачки верят, что это дармовое угощение. Но постепенно втягиваются и уже не мыслят себя без этой дряни. Готовы что угодно сделать, только бы вновь надышаться дымом. Хоть деньги отдавать, хоть на убийство пойти. За все приходится платить.

— Ладно, думаю, ворох бумаги не слишком увеличит наш и без того немаленький долг перед дикарями.

— Хочешь записать удивительную историю наших путешествий?

— Может быть, когда-нибудь и до этого очередь дойдет, но сейчас у нас дела поважнее есть. Мы куда быстрее изучим язык, если сумеем записать их слова на бумаге.

— Я об этом уже думал, — со вздохом признался Себастьян. — Даже пытался жестами объяснить слугам, что мне нужно, но, то ли они такие бестолковые, то ли уж я не слишком доходчиво показывал.

— Давай действовать проще, — предложил Фернан. — Идем в мастерскую!

Испанцы отправились на фабрику, где индейцы делали бумагу. Мастера охотно поделились с ними своей продукцией. После этого они пошли на базар. Вскоре конкистадоры вернулись домой, неся, как величайшую драгоценность, ключ к пониманию местных жителей — бумагу и краску. Когда они указали торговцу, что им нужна лишь черная краска, он посмотрел на них чуть ли не с жалостью, как на умалишенных. Какой же смысл в одном черном цвете? Ведь письмена должны петь на все голоса! Выражать разные чувства, подчеркивать оттенками то, что невозможно высказать просто изображением! И купец щедро выделил им целый десяток баночек всех возможных цветов. Предложенные ему в обмен бобы какао принимать отказался наотрез. Такой подарок стоил немалых денег. Испанцы уже устали удивляться щедрости местных жителей по отношению к двум чужакам.