О большой стратегии

Дело в том, что вы учитесь игре с помощью тренера, который занимается тем же «обучением», какое проводили сержанты «учебки» во времена обязательной военной службы: он объясняет вам принципы игры, развивает выносливость, следит за дисциплиной, учит взаимодействовать в игре, проигрывать и восстанавливаться после проигрыша. Но, как только игра началась, ваш тренер может только кричать или хмуриться, находясь в стороне. Вы и ваши товарищи по команде предоставлены самим себе. И все же вы добьетесь большего, если у вас был тренер: не случайно зарплаты тренеров в некоторых американских университетах превышают зарплаты ректоров, которые их нанимают.

Но означает ли что-либо из сказанного выше, что в игре вы были либо «ежом», либо «лисой»? Вероятно, вы сочли бы этот вопрос глупым, поскольку вы были и тем и другим: у вас был план, подобающий «ежу», вы корректировали его ситуативно, как подобает «лисе», и выиграли или проиграли в зависимости от того, насколько он сработал. Оглядываясь назад, вам трудно было бы сказать, в какой момент вы были «ежом», а в какой – «лисой». Действуя, вы удерживали в уме противоположные идеи.

В большинстве жизненных ситуаций все происходит почти так же, и мы делаем этот выбор инстинктивно или почти инстинктивно. Но с ростом наших полномочий и влияния на людей мы больше задумываемся о собственных действиях. Когда за вами наблюдает много людей, действие становится публичным действом. Теперь уже важна репутация, а это ограничивает свободу действий. Лидеры, добравшиеся до вершины – как Ксеркс или эксперты Тетлока – могут становиться пленниками собственного превосходства, оказываясь запертыми в границах роли, из которой уже не могут выйти.

Таким образом, эта книга о «Геллеспонтах сознания», пролегающих между таким лидерством и здравым смыслом. Между этими двумя берегами необходимы свободно проходимые и частые мостики, ибо только свободное движение между ними делает возможной большую стратегию: правильную увязку целей и средств. Но течения быстры, ветра переменчивы, а мосты – хрупки. И хотя сегодня нам уже не нужно запугивать или задабривать море, как это делал Ксеркс, но, изучая то, как многие после него справлялись с этими противоречиями логики и лидерства, мы, наверное, можем лучше подготовить себя к переходу тех «Геллеспонтов», которые рано или поздно встретятся на нашем пути.

Глава 2

Длинные стены

С высоты они могли бы показаться гигантской костью, которую какой-нибудь сытый бог, сидящий намного севернее, на Олимпе, чисто обглодал и лениво швырнул через всю южную Аттику. Один ее конец, похожий на сустав, опирался на скалистый утес, другой доходил практически до моря. Ее длина была около десяти километров, но из-за утолщений на каждом конце ее периметр достигал двадцати семи километров. Утолщения соединяла невероятно тонкая косточка в шесть с половиной километров длиной: поставленная вертикально, такая структура сломалась бы под собственным весом. Но такое никому не пришло бы в голову, потому что это были стены – самые длинные из когда-либо окружавших два города[47].

В Афинах, лежащих на их северо-восточном конце, к моменту окончания их строительства в 457 году до н. э. жило порядка двухсот тысяч человек. В Пирее, на юго-западном конце, жителей было меньше, а места больше: для Афин это был порт средиземноморской торговли, а также строительная, ремонтная и провиантская база их военного флота, «деревянные стены» которого принесли победу при Саламине двадцать три года тому назад. Уже много лет после того, как Афины утратили свое завоеванное тогда первенство, историк Плутарх увидел в зданиях и общественных пространствах города «цвет новизны», как будто «эти произведения проникнуты дыханием вечной юности, имеют нестареющую душу». Надо всем этим царил перестроенный Акрополь – все еще со следами пожара, устроенного персами, – возвышающийся на своем утесе, где он стоит и сегодня, пережив с тех пор множество других бед и злоключений.

Стены, соединявшие Афины и Пирей, отстояли друг от друга примерно на тридцать метров: достаточно широко, чтобы вместить двусторонний поток людей, животных, повозок, товаров и ценностей, и достаточно узко, чтобы их можно было оборонять. Это были внушительные стены – примерно полтора метра в толщину и семь с половиной в высоту – но они странным образом не вязались с теми грациозными постройками, на страже которых стояли. Камни торчали в растворе вкривь и вкось. Наружу выступали сломанные колонны и куски надгробных плит. Официальным объяснением было увековечение памяти: все это должно было напоминать о бесчинствах Ксеркса всякому, кто шел мимо этих стен: ему о них напоминали его предки[48].

Ксеркс, пересекая Геллеспонт, взял с собой все, кроме большой стратегии: ведь если его устремления были его возможностями, зачем заботиться о соответствии одного другому? Он узнал, что такое нехватка необходимого только после того, как его научили этому суша, море, ненастье и греки со своим оракулом. Считая все свои карты сильными, он не приберег ни одной из них про запас, и когда проиграла одна, остальные постигла та же участь. В итоге он потерял, по сегодняшним расчетам, более девятисот трирем и четверть миллиона человек[49].

Греки же, напротив, знали одну лишь нужду. В отличие от персов, империя которых простиралась от Эгейского моря до Индии, они занимали небольшой скалистый полуостров, на котором ресурсы были разбросаны крайне неравномерно, а управлять людьми было очень сложно. Большие и малые города должны были защищаться сами: никакой царь царей не мог сделать это за них. Существовали союзы и даже колонии, но обязательства были расплывчаты, а лояльность никогда не была чем-то постоянным. Это делало Грецию ареной всевозможного соперничества, а потому и полем применения самых разных стратегий[50]. После войны с Ксерксом две из них приобрели особое значение. Они различались во всех аспектах – за исключением того, что нужда требовала специализации.

Спартанцы, которые сражались при Фермопилах до последнего бойца, издавна были воинами. Их родиной был Пелопоннес, но они были привязаны к нему не так, как бывают привязаны аграрии: сельским хозяйством занимались рабы (илоты); стратегия спартанцев состояла в том, чтобы сделать свою армию лучшей в Греции. Не имея никакой другой цели, они не оставили после себя даже приличных руин. Как профессиональные военные они непрерывно тренировались, чтобы редко вступать в бой. Битву при Марафоне в 490 году до н. э. они просто пропустили, потому что отмечали праздник луны. Но ярость спартанцев в бою, когда они по-настоящему выходили из себя (как при вторжении Ксеркса), с лихвой компенсировала их численность. Вот почему, несмотря на Фермопилы, Афины доверили им свою оборону на суше. Когда и она была прорвана, сообщает нам Фукидид, афиняне «со всем своим добром… сели на корабли и стали мореходами»[51].

Они были мореходами и раньше, и их торговые корабли ходили от Атлантического океана до Черного моря. Афиняне также разбогатели на доходах от зависимых территорий и их платежах за военную помощь, а также от добычи серебра в близлежащем районе Аттики. Это дало им возможность построить флот, который базировался на Саламине. Но деревянных стен на море Фемистоклу оказалось мало: он хотел воздвигнуть огромные стены на суше. Окружив Афины и Пирей, они превратили бы эти города в остров – неприступный для нападения с суши, получающий все необходимое с моря, готовый пустить в дело флот, столь же грозный, как и войско спартанцев[52].

Таким образом, спартанцы и афиняне стали тиграми и акулами: каждый вид господствовал в своей «зоне обитания»[53]. В этот момент здравый смысл явно подсказывал идею сотрудничества: серьезная и зримая персидская угроза продолжала существовать. Вместо этого произошло нечто, не имевшее никакого смысла. Греки украсили спасенную ими цивилизацию незабываемыми творениями – а затем разрушили ее почти до основания[54].

47

Victor Davis Hanson, A War Like No Other: How the Athenians and Spartans Fought the Pelopo