Страница 19 из 24
Князь смирился, похлебал киселю, кликнул меньших братьев своих и до ночи играл с ними в тавлеи*. Головы им сам чесал частым гребешком, у Ивана Пуговки вошку нашел. Оставил братьев почивать в своей спальне, а на сон грядущий бахарь сказки им говорил, пока все трое не заснули.
На четвертый день после казни злых изменников царь Иван Васильевич повелел отвезти жену свою Анну, дальнюю, но родственницу Васьки Умного-Колычева, в монастырь. В недалекий, в неблизкий, ничем не знаменитый, где стариц немного и куда из дальних краев не хаживают.
Везли невенчанную царицу в крытом возке, да только крыт был тот возок рогожей, чтоб народ не сбегался на погляд. Пятеро детей боярских, одетые в простое платье, скакали позади, как бы сами по себе. С царицей же сидели служанка да князь Василий Иванович, да Бориска Годунов.
На свадьбе царица была под фатой, Василий Иванович, несильный глазами, всего и разглядел, что хороша, а сколь хороша, он только теперь ощутил.
Сидел насупротив, глядеть мог не таясь, безопасно. Да на ангелов прямо смотреть невозможно, а коли ангела с неба бросили, чтоб крылья расшиб, чтоб красота небесная померкла, то и сам глаза не поднимешь, ибо стыдлив человек. Стыд – падение пред Богом. Но вот в чем тайна! Неведомо, в каком сосуде помещается стыд, в теле иль в душе? Стыд низверг человека из рая, это верно, стыд разнит человека с ангельским чином, но ведь и со зверем тоже. Стыд погубил, но стыд и к Богу привел.
Веселый да легкий Годунов долгого молчанья не стерпел и сказал:
– Дорога у нас неблизкая. Коли будем немы, язык без дела усохнет, попробуй разговори его потом.
Царица Анна подняла на Бориса глаза, и в них была благодарность.
– Давайте сказки, что ли, сказывать?
– Мы, чай, не бахари, – буркнула служанка.
– А зачем нам бахари? Без бахарей управимся. Чур я первый, – подмигнул служанке и начал: – Пошла девка белье полоскать. Мать ждет-пождет – нет дочери! Побежала на речку, слава богу, жива, сидит, пригорюнившись. «Ты чо?» – спрашивает матушка. «Да ничо! Ни скотины у нас, ни хлеба, ни денег. Вот и думаю, как же мне замуж выйти?» Объяла матушку кручина, села возле дочери. Сидят. Тут и старик спохватился: ни жены, ни дочери. Приходит на речку. «Вы чо?» – «Да ничо! Садись с нами, думай, как девке замуж выйти». Старик тоже закручинился. Вот сын старика ждал-пождал семейство, не дождался, на речку побежал. «Чо сидите?» – «Думаем, как Марью замуж выдать. Садись и ты думай!» – «Дураки вы, дураки! – рассердился сын. – Жить с вами, дураками, больше мочи моей нет. Пойду от вас прочь. Коли сыщу дурее вас – ворочусь, а нет – не поминайте лихом!»
Не больно далеко и отошел от своей деревеньки. Увидел в селе мужика с коровой. Ходит вокруг церкви, ходит. Сын старика удивился, спрашивает: «Ты чо?» – «Да чо! – отвечает мужик. – Отец мой помер, а корову отказал на церковь. Хожу я, хожу, а лестницы не видно».
«Ну, дядя, ты моих дурее!» – решил парень и домой побежал, как бы его дураки беды не натворили…
Царица улыбнулась, но тотчас и поморщилась. Кучера погоняли лошадей, на дорогу не глядя… Кибитку на рытвинах подкидывало, что-то все время позвякивало.
– Я им! – Годунов распахнул дверцу, крикнул кучерам словцо уж такое крепкое, что чуть не шагом поехали.
– А ты, Василий Иванович, сказки знаешь? – спросил Годунов.
– Нет, – ответил князь. – Я сказки слушать люблю.
– Сказка для родовитого человека – забава низкая. «Эт гаудиум эт солициум ин литтерис».
– Чужого языка не ведаю, Борис Федорович.
– Так и я не ведаю, – засмеялся Годунов, – для иноземцев выучил, чтоб нос не задирали.
– А что же ты сказал? – спросила служанка.
– То ученая латынь, а сказал я: «И радость и утешение в науке».
– А еще умеешь?
– Умею. «Эт фáбуля партам вари хабэт» – «И сказка не лишена правды».
– Верно! – сказала вдруг царица Анна.
Голос у нее был глубокий, грудной, но в груди клокотали невыплаканные, затаенные насмерть слезы.
– Не изволишь ли, государыня, что-либо сама рассказать? – спросил Годунов.
– Отчего не рассказать?.. Пока мы в дороге, я все еще в миру. Дальше всему живому во мне будет смерть.
– В монастырях тоже люди! – сказала служанка. – Иные живут не худо. Еще и радуются.
– Господи! Прогневила я Тебя, Господи! Послал бы забеременеть, государь ради потомства своего не казнил бы меня – отрешением от мира.
– А ты знаешь, кем себя царь Иван Васильевич величать любит? – спросил Годунов.
– Не ведаю, – сказала Анна, подумав. – В монашескую рясу охотник рядиться.
– Да нет, монашеская ряса для Александровской слободы… Кронусом величает себя Иван Васильевич.
– Кронусом?
– Язычники-греки сему богу поклонялись.
– Но почему Иоанн Васильевич равняет себя с идолищем? – В лице царицы явились тревога и недоверие.
– Кронусу было предсказано, – ответил Годунов, доставая горсть семечек, – дескать, с престола свергнет его родной сын. Кронус и давай всех своих деток – а их ему рожали изобильно – в рот пихать.
– Ел, что ли? – удивилась царица.
– Пожирал.
– При чем тут Иван Васильевич? – Анна в ужасе задохнулась. – Не клевещи! Или погибели нам, несчастным изгнанницам, ищешь?
– Я не клевещу, – пожал плечами Годунов, отсыпая семечек служанке. – Государь про Кронуса много раз сказывал. Наложниц у Ивана Васильевича перебывало не меньше, чем у Соломона. И всех детей, дабы не вышло потом смуты, приказано умерщвлять. Так что благодари Бога за свое неплодство. Твое дитя тоже бы убили, ты невенчанная.
Царица побледнела, закрыла глаза.
– Будешь? – Годунов предложил семечек Василию Ивановичу.
Тот убрал руки с колен.
– А я люблю пощелкать.
– Вы хотели сказок, так мою послушайте, – сказала царица, не открывая глаз, и бледность ее сделалась еще белее. – Некий человек, юноша, удалой воин, наехал в чистом поле на свою смерть. Вид ее был страшен, у нее были меч, коса, серп, ножи, пилы, топоры. Всякое, что пригодно для злодейства.
Юноша испугался, но сказал:
– Не боюсь тебя, грозного твоего вида, жестоких твоих орудий!
– Как так? – удивилась смерть. – Меня боится все живое. Передо мной трепещут цари, воеводы, священники.
– Пошла прочь! – сказал юноша. – А будешь передо мной вертеться – рассеку тебя моим мечом. Пошла! В тебе нет никакой удали, один страх.
Смерть так ответила храбрецу:
– Я не сильна, не хороша, не пригожа, но от Адама и до сегодняшнего дня не было удальца, который бы осмелился сразиться со мною. Самсон был тысячекратно тебя сильнее, желал иметь кольцо в земле, чтоб весь белый свет поворотить, но покорился мне. Александр Македонский был царем всему подсолнечному миру, а я взяла его, как беру одиноких, убогих. Царь Давид – среди пророков пророк, но и тот не спасся, не спаслись от меня мудростью царь Соломон и Акир Премудрый.
Много плакал юноша, просил отпустить его хоть на день, хоть на единый час. Нет, не пощадила.
И крикнул он ей, погибая:
– О немилосердная злодейка!
Подсекла его косою смерть, раздробила ему жестокими орудиями все косточки, все жилочки. Но, отлетая на небо, поглядел юноша на тело свое, и показалось оно ему, столь прежде любимое, – падалью.
Царица умолкла.
– Я читал эту повесть, – сказал Василий Иванович.
– Никогда! Никогда не отрешусь я от моего, данного мне Господом тела, от моего образа, от любви, пребывающей в душе моей! – Царица говорила, сверкая глазами на Годунова, надеялась: передаст наушник царский своему господину.
Годунов хмыкнул, высыпал из ладони семечки на голову служанке и вдруг схватил ее за бедра:
– А ведь это в тебе брякает да звенит.
Задрал юбку, запустил обе руки между ногами, снял со своего пояса нож и, хохоча, срезал увесистый кожаный мешочек, набитый деньгами.
– Ишь где пристроила!
Поглядел наглыми глазами на царицу. Сделал к ней движение, а может, это только так показалось Василию Ивановичу.