Кнут

Он больше не казался загнанным в ловушку. Двигался спокойно и уверенно, подходил к краю крыши, подолгу стоял, рассматривая зараженных, и, судя по жестам, говорил с ними. Ветер относил звуки, но чем ближе, тем больше Кнут уверялся — загнанная на крышу жертва если и не считает себя хозяином положения, то уж точно не нуждается в безотлагательной помощи. А когда человек заметил приближение лодки, началось совсем уж невообразимое.

Священник поднял с металлической черепицы большой насаженный на крюк кусок мяса, спустил его на веревке, почти к лицам зараженных, и, держа наживку в руках, спустился на забор. Ловко балансируя, пробежал два пролета и пронес приманку сквозь ворота. Зараженные потянулись за наживкой и забежали во двор. Священник забросил мясо подальше, спрыгнул с внешней стороны забора и запер ворота на массивный замок.

Обманутые мутанты быстро покончили с приманкой, бросились за прежней добычей, но забор оказался непреодолимой преградой. Зараженные бились о металлические прутья, пытались выломать, кусали, просовывали руки, урчали, рычали, но так и остались внутри. Настоятель же неторопливо отряхнулся от пыли, оправился, перекрестился, с поклоном, в сторону церкви и начал спускаться к берегу, медленно и даже как-то торжественно.

Кнут и сам бы не отказался от помощи: схватиться на ровном берегу было не за что, завихрения течения отгоняли лодку от берега, а якорь никак не мог зацепиться за ровное плотное, еще вчера бывшее поверхностью ухоженного газона, дно. Но хозяин острова не торопился помогать. Подошел, встал напротив с гордо поднятой головой и смотрел внимательно, не отрываясь, словно пытался понять, что за гость пожаловал на его территорию и стоит ли ему доверять.

Во взгляде настоятеля читался вызов, но чем дольше продолжалась молчаливая пауза, тем более противоречивые чувства отражались на лице. Надменная гордость сменилась осторожным любопытством, потом удивлением, оттенками гнева и презрения. Он не прятал эмоции: откровенно рассматривал одежду и снаряжение Кнута, переводил взгляд на лодку и обратно, все время пытался что-то сказать, но не мог решиться. Слова не раз готовы были сорваться с губ, но оставались невысказанными.

И только когда Кнут наконец выбрался на берег, священник осторожно произнес:

— Ты же не Харон?

В вопросе смешались вызов, надежда и сомнение. Кнут отрицательно помахал головой.

Батюшка удовлетворенно хмыкнул, продолжая напряженно оглядывать незнакомца. Как будто старался вспомнить что-то, но память отказывалась помогать.

— Тогда кто же ты?

Вопрос не застал врасплох. Но что говорить, юноша так и не придумал. Ссылаться на родной поселок? Так он все еще покрыт густым зеленым туманом и вряд ли человек «оттуда» вызовет доверие. Рассказать о родителях? Слишком долго. О зараженных и Ясене? Не ясно, с чего начинать.

Кто он сейчас? Как о себе сказать?

— Я Кнут.

Ответ удивил батюшку едва ли не сильнее, чем само появление незнакомца.

— Кнут?

— Кнут.

Священник снова всмотрелся в вооруженного юношу.

— Кнут?

— Кнут.

Не то чтобы странное имя успокоило. Скорее, само появление загадочного незнакомца перестало казаться священнику угрожающим. Кнут, и Кнут. Мало ли, кто и как себя называет. В глазах юноши ни злости, ни желания навредить. Так смотрят или безобидные чистые души, или хитрые, умеющие притворяться, казаться совсем не тем, кем являются. Батюшка склонялся ко второму.

— На беса ты не похож. Но, извини, и на ангела тоже. За душой моей пришел?

Кнут помотал головой, на этот раз недоуменно, но собеседник напрочь проигнорировал его реакцию.

— Что ж, начинай. Только учти, у твоих друзей ничего не вышло.

— Друзей?

— Друзей, — батюшка кивнул на продолжавших бесноваться зараженных.

— Каких друзей? — ни Димы, ни Ясеня, ни поселковых знакомых среди обращенных не было. Да и не могло быть.

— Твоих друзей, — в глазах священника плескалась сдобренная изрядной хитрецой насмешка.

— Нет у меня там друзей.

Уж чем, а умением уходить в глухую несознанку в разговоре со взрослыми в совершенстве владеет любой подросток. Тем более, если обвинения произносятся совсем уж безосновательные. Кнут приготовился к тому, что батюшка и дальше будет говорить странные вещи, но он неожиданно сник и горько вздохнул.

— На нет, и суда нет. Пойдем, отрок, поможешь мне. Заодно и посмотрим, кто ты таков.

Священник подошел к строению, на крыше которого только что сидел, и с усилием нажал на одно из окон. Раздался звонкий щелчок, створка открылась.

— С осени как сломано, — поделился с подоспевшим Кнутом, — Все руки не доходили мастера вызвать, починить. Поди-кась, пригодилось.

С удивительной для своих габаритов резвостью батюшка подпрыгнул, подтянулся на подоконник, перекинулся и подал руку. Втянул Кнута вовнутрь и снова посмотрел с хитрецой, словно все ждал от него чего-то и удивлялся, почему не мог дождаться. Хмыкнул удивленно, и, наконец, представился:

— Отцом Савелием меня зови.

Порылся на верхних полках огромного, во всю стену, стеллажа и достал моток пеньковой, в палец толщиной, веревки.

Кнут молча наблюдал за его действиями, и вдруг вспомнил то важное, что обязательно нужно говорить новичкам в этом мире.

— Отец Савелий, мне говорили, здесь нельзя своими именами называться. Надо прозвище придумать, иначе беда.

Настоятель посмотрел на юношу, как на блаженного.

— С чего бы это? Где это, здесь? И кто тебе подобное сказал?

В ответ на первые два вопроса Кнут мог только пожать плечами.

— Ясень.

И, предполагая расспросы, уточнил:

— Это человек, мой знакомый, очень хороший.

И добавил, подумав, что нужно сказать и это:

— Он умер.

— Не нужно мне никакое прозвище, — отмахнулся настоятель, — Савелием меня крестили, Савелием и буду. С чего бы мне от своего имени отказываться?

Священник будто бы задал вопрос, но слова его звучали окончательным приговором. И все-таки Кнут ответил:

— Так Ясень сказал. Меня Кнутом назвал и говорил, что надо забыть и прежнее имя, и прежнюю жизнь.

— С чего бы мне все забывать? — настоятель вскинулся с таким вызовом, словно перед ним стоял не робеющий в непривычной обстановке подросток, а человек возрастом и силой как минимум равный, а то и превосходящий.

— Ясень какой-то. Прозвища как у уголовников. Прежняя жизнь. Моя жизнь здесь. Я чувствую себя. Моя душа в теле. И что бы здесь не произошло, я буду на своем месте. Служить Богу. А ты или иди мимо, своей дорогой, или помогай.

По узкой лестнице через небольшой, едва выпрямиться, чердак, Савелий взобрался на крышу и разъяснил напарнику план. Перегнулся через край, дождался, когда ближайший зомби задерет руки повыше и накинул лассо. Веревка охватила подмышки зараженного, затянулась и потащила наверх. Были бы противники сильнее, вторая часть плана пленения оказалась бы слишком опасной. Но со слабыми не успевшими набрать силу мутантами дело шло как по маслу.

Батюшка наваливался на пленника, прижимал к пологому скату, а Кнут накидывал петлю на ноги. Потерявший опору и подвижность зараженный уже не мог сопротивляться и оказывался спелёнатым веревками по рукам и ногам. Скоро все пятеро легли на крыше рядком, урчавшие, извивающиеся, но способные разве что перекатываться с места на место. Благо, связывающая все пять тел вместе веревка не давала им отправить себя в свободный полет.

Савелий окрестил каждого, приложил снятый с себя нательный крест ко лбам, прочитал несколько коротких молитв и, перекинув веревку через вентиляционный столбик, аккуратно опустил на землю все пять связанных тел. Спустился через чердак сам, подозвал подоспевшего Кнута, и совершил с ним то же священнодействие, что и ранее со спелёнатыми зомби.

Вместе затащили волочащихся как связка сосисок зараженных в церковь и стянули в единый сноп посреди главного зала.

— Отойди в угол. Как бы они ни бились, не мешай. Плохо станет — уходи. Но ко мне не приближайся.