Горькое счастье

Аристарх Барвихин

Горькое счастье

Мелодрама из старинной жизни

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность…

О, ты, последняя любовь!

Ты и блаженство и безнадежность.

Федор Тютчев «Последняя любовь»

Вступление.

Весна с большими разливами и густой травой подходила к концу. И строгая зима, и сама весна с тихой, ясной погодой говорили, что урожай будет хорош. Повсюду кончались весенние работы. Народ отпахался, отсеялся, и наступило сравнительно беззаботное время отдыха от полевых забот. Природа нежилась под лучами теплого солнца и готовилась к встрече лета. Особенно хорошо становилось на душе под закат, кода поля так и отливали молодой, сочной, яркой зеленью посевов.

Но эта полная важных мирских забот жизнь была там, снаружи монастырских стен. А здесь, в маленькой келье, куда едва пробивалась теплое весеннее солнце, было тихо, полутемно и спокойно.

Низкая дверь в келью отворилась, и в нее вошел, нагнувшись чтобы не задеть о верхний край дверного проема, монах в черной длинной мантии с наперстным золотым крестом поверх ее. Он перекрестился на висящие в углу кельи иконы и сел в видавшее виды кресло у стены. Некоторое время он сидел, уронив на колени руки. Высокий лоб его перерезывался чёрным клобуком, из-под которого по обе стороны падали густые длинные пряди волнистых, густых, но уже изрядно поседевших волос. Его серые, большие глаза глядели спокойно, только в глубине их лежала едва уловимая затаённая печаль.

Служба закончилась совсем недавно, и пришло время, когда надо было приступить к приему посетителей монастыря, со всех краев стекавшихся к нему, игумену монастыря Иллариону, дабы услышать из его уст слова утешения и правды…

Монах этот был никто иной, как граф Николай Петрович Закревский. Немало времени прошло с тех пор, когда он впервые попал под своды этого монастыря. Трудный путь пришлось ему пройти от простого трудника и послушника до знаменитого игумена и духовника. Сменилась не только прежняя жизнь его, но и имя его нынче стало Илларион, сменилось платье с мирского на монашеское, отросла и поседела борода… сам же он стал известен своей мудрой участливостью далеко за пределами монастырских стен, со всех сторон потянулись к нему люди…

Спустя некоторое время снаружи кельи раздался голос:

– Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй нас.

– Аминь, – сказал игумен.

В келью вошел молодой монах Савватий.

– Ваше Высокопреосвященство, – обратился он к игумену, – люди пожаловали, дабы встретиться с вами.

– Хорошо, немного передохну от службы и приступлю, – отозвался тот.

– Ваше Высокопреосвященство, позвольте спросить?

– Спрашивай.

– Почему вы позволяете мирским новостям проникать в монастырь?

– Мне кажется, что это полезно для того, что бы у братьев не возникало желания туда возвращаться. Возьми, к примеру, меня. Я тоже жил в миру и много себе позволял в нем. Но это всё прошло, да и время на то такую плиту дней да ночей навалило, что и памятью не воскресишь… Перетерпел, покорился путям Божиим, честно жизнь провел и беспостыдно готов в любой час предстать пред очами Его. И великий грех в том вижу, когда монах к кому-то или чему-то земному привязывается. Один Бог – наше прибежище, одна святая церковь – наша любовь. Вот так мы должны жить.

– Истинные слова, Ваше Высокопреподобие. Скажу вам честно, что с вашим здесь главенствованием много к лучшему пошло. Можно только возрадоваться тому, что в монастырь наш с возглавлением вашим аки корабль поплыл чинно и непоколебимо в бурном мирском море.

– Скажу тебе так, Савватий, рукоположение не дает человеку ни ума, ни учености, ни опытности, ни духовного возраста. Оно дает ему страшное право стоять перед престолом Божиим там, где только Христос имеет право стоять. А это тяжкая ноша, тяжкий крест. Посему я в каком-то смысле икона, но при этом не должен воображать, будто я святыня. Признаюсь, я порой переживаю вновь прошлое и спрашиваю себя: жалею ли о нем, и как бы я хотел поступить, если б ко мне опять возвратилась моя молодость. И я перед отворенными уже для меня дверями другой жизни говорю твердо и решительно: я желал бы поступить так же.

– Это истинное счастье, когда душа равновесна.

– А ты знаешь, я часто любуюсь заходящим солнцем, смотрю на догорающую полоску заката и думаю, что уже недалеко то время, когда и я уйду в страну, где так хорошо как нигде не может быть хорошо, как говорила моя старушка няня.

– Скажите, Ваше Высокопреподобие, у вас так много забот о братии и монастыре, а вы никогда не спешите в беседах со своими посетителями. Отчего это?

– Господи, так ведь они иногда едут за столько верст ко мне, недостойному, ну как их торопить!

– Ей-богу, вы – чудотворец!

Игумен Илларион оградил себя крестным знамением, с самоукорением сказал:

– Может ли быть, чтобы великий грешник был бы чудотворцем?

– Вы – грешник?! – удивился молодой монах. – Да к вам едут и идут со всех концов, не переставая! И всегда получают доброе наставление и утешение.

– Всякий духовный наставник должен приводить души к Христу, а не к себе… – замети игумен и добавил: – Ну, а всякого приходящего или всякого встречаемого надо принимать как посланца Божия. Всех надобно принимать как образ Божий, с почтением, и желать сделать добро всякому приходящему. Ну, на сегодня довольно бесед, ступай и трудись. И пригласи первого из тех, кто ранее всех сюда пришел. Пусть вознаградится за свое долготерпение.

Молодой монах поклонился игумену и вышел из кельи. А тот посмотрел в зарешеченное окошко и вздохнул. И вспомнилось ему прошлое, давнее и, казалось бы, почти забытое, а на самом деле живущее в нем и поныне, как жила в нем уверенность в том, что немного ему осталось длиться на этой земле…

Часть первая. 1860 год. Ольга Одинцова.

Солнечным летним утром по укатанному шоссе в сорока верстах от уездного города ехал в коляске, запряженной парой лошадей, молодой человек лет восемнадцати в дорогом, с иголочки, костюме. Откинувшись немного назад на удобном сиденье, он курил папиросу, время от времени с интересом поглядывая по сторонам. Это был граф Николай Петрович Закревский. Только что закончились выпускные экзамены в петербургской гимназии, и он с удовольствием предавался наконец наступившему отдыху.

Направлялся он в имение своей тетушки княгини Прасковьи Сергеевны Шиловской, куда отправила его семья, дабы он как следует отдохнул после трудных экзаменов и подготовился к поступлению в университет.

Облик у Николая Закревского был типично русский. Можно сказать, что он был красив – милой, приятной красотой холеного взрослого юноши из хорошего дома. При этом красота эта была естественная, как естественен был и сам Николай – потомок знатного и богатого рода графов Закревских. Он был благородного нрава, от природы умен и способен, учился преотлично, закончив гимназию с золотой медалью, нужды никогда не знал и о жизни вне своего дома и стен гимназии имел совершенно книжное представление.

– Вон и Вознесенское наше показалось, – говорил возница, показывая рукой на виднеющуюся за верхушками деревьев церковь. – Так что, ваше сиятельство, скоро ужо будем дома. Вот их сиятельства-то обрадуются! Который день ждем вас.

– Это хорошо когда тебя кто-то ждет, – произнес Николай. – Да и я, по правде сказать, Селиван, с радостью сюда возвращаюсь.

Он уже бывал дважды в этих местах и успел полюбить и людей вокруг и красоту местной природы.

По правде сказать, он немного волновался, как волновался всегда, когда надолго покидал родной дом.

– Года как три не был у вас, – сказал он, стряхивая пепел в сторону.

– Поболе, барин, будет, – откликается Селиван. – Уж четвертое лето нынче сравнялось, как вы изволили у нас гостить, – он прибавил ходу экипажу. – Эх, родные-родимые, с ветерком подкатим!