Страница 3 из 6
Маша посмотрела на мужа удивлённо: «На какой Окушечке, ты же уже другую машину купил». И тут Анатолий Иванович стал припоминать, что он действительно купил другую машину, тоже Жигули, но большую и новую. «Прости, прости, что-то оговорился по привычке!» – пробормотал он смущённо. «Так что там, в деревне?» – переспросила Маша. «А ничего, просто дом проверил», – ответил несколько озадаченный Анатолий. Он точно помнил, что ездил в деревню на старой машине, и как вытаскивал её из сугроба, и как сидел в пустом тёмном доме, и как откапывал немецкий штык в подполье. После завтрака он зашёл в туалет, проверил, хорошо ли заперта дверь, сунул руку за бачок унитаза и нащупал пальцами стальное лезвие штыка.
Чуть позже, Маша собралась на репетицию в дом культуры, сын отправился на реку кататься с горы на «ватрушке», а Анатолий, наливая себе очередной полтешок, сидел задумчиво на своей кухне и никак не мог осознать происходящее. Почему-то вспомнилась Чечня, где они, вооружённые до зубов, залезали в пустующие дома, производя зачистку, и в каждом доме был подвал или погреб, откуда он выносил и варенье из алычи, и вино, и разные там закуски. «Хорошее было время», – подумал скоротечно Анатолий, – «А теперь вот огурцы на подоконнике, нужно пойти полить». Он подставил кружку под струю воды и стал ждать пока наберётся полная. Вода, однако, не торопилась, хоть и текла полной струёй. Он всё ждал, ждал, а вода словно издевалась над ним. Пусто было в кружке. Тогда он треснул по крану пятернёй и вдруг увидел, что воды уже полная мойка, сливное отверстие забилось тряпкой, и она вот вот вытечет на пол, а кружку он почему-то держит у носика заварочного чайника, стоявшего рядом. «Что за бред со мной происходит?» – крикнул он в сердцах. Выключил воду, зачерпнул из мойки кружку воды и пошёл в другую комнату, где на подоконнике уже вовсю завивались плети огурцов, заправленные стебельками на специальные натянутые ниточки.
К своему удивлению, Анатолий Иванович обнаружил на зелёных стеблях огромные плоды огурцов. Они висели зелёными пупырчатыми бананами, а некоторые были похожи формой на баклажаны. «Вот так да!» – Воскликнул он от радости, и даже ненависть к Машиным репетициям в доме культуры стала растворяться в незнакомом чувстве радости и гордости за своё дело. «Вот так огурцы! Ай, молодец старшина!» – Похвалил он сам себя. «Значит можно добиться того, что хочешь?! Значит можно!» Он взял кружку и стал аккуратно лить воду под стебельки. Картонные коробки из под кефира, откуда произрастали стебли, уже почти размокли, того и гляди разлезутся совсем. Из некоторых лопнувших на склеенных стыках, уже торчали белые корешки. Вода попадала в землю и тут же просачивалась на подставленные под коробочки блюдца.
Вдруг он услышал очень ясно и чётко, что кто-то сказал: «Дурак!» Анатолий оглянулся, в комнате никого не было, и решил продолжить полив. И вдруг снова: «Дебил стоеросовый!» Тут он краем глаза заметил, что один огурец поморщился и даже вроде повернулся сам по себе. Тогда Анатолий Иванович посмотрел на огурец. С зелёной кожицы огурца на него глядело лицо, и это лицо морщилось и сроило рожи, а потом снова произнесло маленьким бородавчатым ртом: «Тебя бы хлоркой поливали, гад! Отстаивать воду нужно! Отстаивать!» Толик уронил кружку на пол и отпрыгнул назад, насколько позволяла его прыгучесть. И тут он увидел, что к нему повернулись своими лицами все огурцы и сказали хором: «Ты обещал со своей бабой разобраться, трус поганый. Беги быстрей, она сейчас в доме культуры с начальником зажигает: танцы, манцы, зажиманцы!» Тут огурцы засвистели, заулюлюкали, заржали диким хохотом.
Опомнился Толик только на улице. Он шёл в одном валенке на босу ногу, вторая нога была вообще без всего, на нём были из нательной одежды только трусы и сверху накинута шуба. Под ней он сжимал штык, который под дикое улюлюканье огурцов смог таки вынуть из-за сливного бачка в собственном туалете. Он шёл и думал: «Щас убью, и отвяжитесь от меня козлы драные! Щас! Щас!»
Так он шёл по зимним праздничным улицам своего городка и некоторые жители, смотрящие из окон тёплых квартир, и даже редкие прохожие стали обращать на него внимание. Идёт человек, что-то бормочет под нос, в одном валенке, вторая нога босиком, без шапки. Да и пусть себе идёт. Мало ли кто тут ходит, а у нас свой праздник, своё застолье, свои тараканы оливье жрут.
Таким его и принял полицейский наряд на подходе к дому культуры. Узнали в лицо, жене сообщили, отвезли в больницу, где на следующее утро он и очнулся под капельницей, а рядом сидела Маша.
«Сынка! Сынка, ты мой, – так называла она своего мужа в минуты особой нежности, – что стряслось то с тобой, муж мой Анатолий?» А он лежал и молчал. Молчал, молчал и молчал и только искоса поглядывал на цветущую герань на больничном подоконнике. И всё стало по-старому, только снег кружит и кружит за окном, а Анатолий Иванович всё смотрит на него и смотрит. Моргнёт обоими глазами резко так, словно что-то ещё увидеть хочет, и снова смотрит, и смотрит, и молчит.
Навестил его и я в этом заведении. Он мне по древу родственных связей приходился седьмой водой на киселе. Ну, ведь такое дело, не каждый день человек так пропадает из виду. В общем, разговорились мы и даже по сигаретке выкурили в больничном помещении для задымления пациентов. Он мне и рассказал эту историю, не смог больше в себе держать. Так я его и спросил: «А штык-то, штык-то немецкий куда делся? Ты же его под шубой нёс?» Он замялся было, померк даже как-то, но потом признался. Мне ли? Самому ли себе? «Да, не нашла полиция никакого штыка! Не нашла и всё тут. В тряпке, что я нёс под шубой, конфета была завёрнута. Такая, знаешь детская длинная, очень длинная, в праздничной завёртке розовой с синими полосками. Леденец! Просто леденец».
14.01.2020.
Голос
Кажется, я пытался покрошить лук тупым ножом на деревянной подкладке. Рядом уже ожидала отмытая в колодезной воде пара оранжевых морковин. Кожура от картофеля неровным серпантином клубилась по правую руку. С другой стороны, на ржавой, но эффективной электрической плитке в один розовый кругляш, начинала парить вода в алюминиевой пригорелой кастрюльке с побитыми краями. Воздух уже пах вареной капустой и располовиненным корнем сельдерея, когда зазвучал голос… .
Всегда, при несвойственном тебе деле, пытаешься украсить время, чем-то ненавязчивым. Включишь ли тихо приёмник или радио, создавая явное и невидимое присутствие людей. Заведёшь ли постаревший кассетник, с обсыпавшимися кое-где нотами на магнитной плёнке, но всё равно, щемящими душу мелодиями юности, лишь бы твоя дачная кухонька не гремела звенящей до одури тишиной.
На этот раз выбор пал на, длинноногий электрофон, симпатичный, но уже не модный, согласившийся поработать у тебя подставкой под посуду и иногда шипеть, вечно соскальзывающей, притупившейся иглой, выскребая звуки из поцарапанного винила. Для убедительного звучания сверху на полочку звукоснимателя нужно положить полустёршийся ластик и тогда, песня получалась ровной без скоков, заиканий и пошедших юзом слов.
Нашёл я эти пластинки мокрым осенним полднем. Зашедши за бывший ДК имени какого-то там завода, по малой нужде. Здесь, под влажными ветками взрослых лип, у разрушенного зазеленелого фонтана с алебастровым пионером в центре, гудящим в арматуру навсегда обсыпавшегося горна, они и лежали на груде хлама.
Кривой стол, лишённый одной из своих опорных плоскостей, по бокам чёрные концертные колонки с вырванными голосовыми связками динамиков, из тёмного нутра свисают жилы проводов, потёкшие химическим карандашом, перевязанные шпагатом брикеты документации времён бесплатных кружков и товарищеских походов, наваленные на всё это, и они, промокшие насквозь, на вершине. Кто-то всё-таки не решился просто так швырнуть их мусор и положил аккуратно сверху, предоставив слабую надежду на спасение.
Инвентарные номера на белых полях конвертов. Меня поразила бумажная девственность упаковки: отчётливые типографские надписи и названия. Я вынул на свет одну пластинку, она была современного покроя, большая с белой круглой маркировкой и крупным чёрным названием советской фирмы «Мелодия», новая, не пользованная, с радужкой на блестящей тёмной поверхности. Никто и никогда не проигрывал её с момента покупки. Я просто не мог оставить их здесь, не имел права, я должен был их выслушать.