Пушка 'Братство'

После полудня разнесся слух, что версальцы продвигаются через укрепления и Парижскую улицу. Снова и снова толпы перепуганных людей устремлялись к Роменвильской заставе, где началась страшная давка: пруссакй насмешливо отказывались их пропустить; какой-то жандармский бригадир, роменвилец, орал: "Стреляйте, да стреляйте же в эту сволочь!*

Тем временем несколько версальских батальонов, следуя стратегической дорогой, прошли тылами Бютт-Шомона до Крымской улицы. Им надо было преодолеть теперь улицу Бельвю, в сотне с лишним метров от мэрии XX округа.

На Бютт-Шомоне оставалось возле пушек не более пяти артиллеристов. После полудня, израсходовав все снаряды, они спустились с холмов и направились на баррикады, чтобы присоединиться к стрелкам.

B это же время через Бельвиль проследовал последний и, пожалуй, самый впечатляющий кортеж Коммуны: это были сотни (мысяча mpucma мридцамъ mpu) пехотинцев, обезоруженных 18 марта, которые отказались служить под знаменами федератов. Их аккуратно переводили с места на место по мере приближения врага, из одной казармы в другую; нынче, в субботу, они проследовали в Бельвиль, где их последним бивуаком стала церковь Иоанна Крестителя. Они ели, выпивали и били баклуши за счет нашей добренькой матушки Коммуны. Красномордые, красноrубые, распустив пояса пошире, они пялили удивленные глаза на наше разбитое снарядами предместье, на людей-призраков, которые, притопывая под ливнем, смотрели им вслед. Сбежавшиеся отовсюду федераты глядели на этот парад с удивлением, но без гнева.

Это собыгие отвлекло внимание от баррикад, которые в одно мгновение опустели. Воспользовавшись этим, версальцы заняли площадь Фэт и Бютт-Шомон, последние их защитники собрали теперь свои силы на двух последних островках -- в предместье Тампль и на нашей Гран-Рю.

Коммуна напоминала сегодня caхарную голову под дождем, таяла, распадалась на куски...

Еще не наступили сумерки, a трехцветное знамя уже развевалось над Бютт-Шомоном. Ранвье, Варлен и Тренке вышли из мэрии с ружьями в руках.

-- Куда идете, граждане?

Все трое ответили одновременно пожатием плеч. Они шли, чтобы кончить свою жизнь под пулями. Неужели это надо объяснять?

Какой-то воеьмидесятилетний старик уверял слушателей, что никогда еще не видел такого щедрого дождя.

Черное знамя Марты развевалось над баррикадой нашего тупика. Она сама водрузила его здесь, после чего ушла. Раскопала где-то трехметровую жердь, прикрепила это древко к пушке "Братство" с левой стороны. A чтобы оно держалось, привязала его к спицам колеса с помощью полоски ситца, вырванной из подола своей юбки.

Под навесом кузницы -- два гроба, один болыной и один маленький... Бельвильцы еще не успели предать земле тела дядюшки Лармитона и Пробочки. Барден, присев на наковальню, несет при них печальную вахту, подперев голову огромными кулачищами. Леокади варит кофе в котлах.

Пливару, который еле справляется и со своими ребятами, сбыли на руки всех младенцев Дозорного, начиная с сиротки Митральезы, взятой в свое время под крыло Дерновкой. Пливара называют "мамкой" и при этом прыскают по смеху.

Уцелевшие от расправы прибывают отовсюду и устраиваются во дворе, под дождем. Квартиры же, мансарды, мастерские -- словом, все крытые помещения, отданы раненым, поступающим непрерывно. Исключение составляет только кабачок "Пляши Нога", где в низкой зале разместился штаб. Стараясь подчеркнуть свою добрую волю, матушка Пунь открывает последние бочки вина.

-- Вот и мои боеприпасы на исходе! -- объявляет она.

Старожилы Дозорного переглядываются: впервые на их памяти сварливая кабатчица шутит -- и тут же приветствуют возгласами "Да здравствует Коммуна!" какой-то залетный снаряд, попавший, всем на радость, прямо в статую Непорочного Зачатья и разбивший ee на куски.

Мари Родюк с опасностью для жизни отправилась опустошать близлежащие садики под носом y версальских аванпостов. Вдруг взбрело в голову... Вернулась она с корзинками красных гвоздик. Переходя от одной женщины к другой, она расцвечивает их корсажи и кофты.

Чудом уцелевшие Мстители Флуранса с шумом вваливаются в кабачок.

-- Прощай, вещевые мешки! -- бросает Матирас.-- Воюем, братцы, на дому!

-- A домой вернуться неплохо,-- вздыхает Шиньон.

-- Нигде не помрешь так славно, как дома! -- добавляет Нищебрат.

На голове y него белая повязка, в центре которой расплылось красное пятно. Желторотый и Кош едва успевают растянуться на лавке в кабачке, и уже слышится их храп.

Вот и весь наличный состав Мстителей.

-- A Чесноков? -- спрашивает Людмила.

Они отвечают взглядом. Она уходит.

Нищебрат спрашивает, ни к кому не обращаясь, вернулся ли Леон. Нет. Теперь граждане, которые исчезают, больше не возвращаются.

Te, y кого еще хватает сил, становятся в очередь к колонке -- помыться. Затем идут к себе -- переодеться. Сбрасываютшинели, куртки, кепи и возвращаются в блузах и рабочих брюках. Они дома, им хочется чувствовать себя непринужденно. Биться они будут уже как пролетарии.

Сидони, жена Нищебрата, с изумлением разглядывает мужа, увенчанного высоким пурпурно-звездным тюрбаном. У нее вырывается крик:

-- Какой же ты красивый!

Она бросается к нему на шею, целует в губы при всем народе, только сейчас ею овладела страсть, страсть к человеку, с которым она прожила годы. Нищебрат не сразу приходит в себя, потом восклицает: *Да здравствует Коммуна!" И возвращает Сидони поцелуй.

Каких только людей мы не видели в эти дни в Дозорном, замечательных людей: министров, делегатов, полковников, журналистов.

Наш тупик стал Парижем.

Полковник Бено, из бригады Бержере, тот самый, что отличился в Лувре, по-соседски приветствовал нас -- он командует на улице Ребваль баррикадой, которая прикрывает наших.

Жюль Валлес рассказывает, что он был свидетелем расстрела какого-то буржуа во дворе нашей мэрии:

-- Он выбрал себе место поудобнее, спиной к стене. Место, где ему умирать. "Hy как, здесь, что ли?"-- "Да".-- "Пли!" Он упал... еще шевелился. Выстрел из пистолета в yxo. На этот раз недвижим.

Этот Валлес, редактор "Кри дю Пепль",-- славный человек, и матушка Пунь разогревает специально для него кровяную колбасу с яблочным пюре, он это обожает! Ho и сейчас он не перестает предаваться сомнениям и угрызениям... Осточертел нам этот Валлес!

Конец всем этим эффектным и спесивым позам, размахиванию флагом, хотя, с другой стороны, без позы тоже не обойдешься да и красный цвет именно сейчас играет как никогда!

Внимание присутствующих все больше приковывает Предок, разъясняющий слушателям:

-- Что бы ни болтал сейчас этот карла Тьер, в счет не идет. Сам он, конечно, прекрасно знает, чего хочет, но говорит как раз обратное. Он нарочно затягивает кровопролитие, нарочно убивает раненых и пленных. Так для него меньше риска, я имею в виду братание. Он ведь не слишком уверен в своих войсках, брошенных им на Париж; 18 марта -- вот что не дает ему спать спокойно! И посейчас еще. Он прекрасно понимает, что возмездие Коммуны не может не обрушиться на заложников! Ho ему сто раз наплевать на кучку священников и полицейских. Наплевать, что он утвердит свою победу на груде дымящихtзя развалин, лишь бы Капитал мог начертать на камнях Парижа такую эпитафию: "3десь покоится Социализм!*

Были здесь и федераты 119-го полка, которые сражались на Монпарнасском кладбище -- давным-давно, пять дней назад, во вторник,-- и которые прошли, так и не переставая сражаться, через всю столицу, от баррикады к баррикаде.

-- На улице Шан-д'Азиль мы контратаковали, в штыки пошли, и версальцы потерпели поражение. Ихний унтер-офицер свалился на бегу. Подскочил один из наших, замахнулся, вот-вот пригвоздит версальца к земле и тут узнает своего родного брата. Как он стоял -- со вскинутым штыком, так и застыл. B общем, он бросил оружие и заплакал. A считал себя покрепче брата! Гражданин Аллеман велел им обоим выйти из боя и разойтись по домам.