Страница 30 из 30
И так я мучала себя размышлениями, гоняя их по замкнутому кругу.
Неужели всё: то, что он говорил мне и шептал на ухо в ту ночь, все его касания и дикие поцелуи, ревностные взгляды собственника — неужели всё это было временно? Было… ложью?
Я сухо сглатываю, ощущая, как от городской пыли и песка, приносимого вихрями ветра с пустыни, саднит горло.
Прикрываю разгоряченные веки ладонью, снова отгоняя эти думы, поистине ставшие наваждением.
И впервые за всё это время решаю не доносить финики домой: просто оставляю их рядом со спящим бездомным в лохмотьях, который лежит у нагретой стены одного из зданий в моем районе.
Ему они нужнее, а мне… Пора вырывать с корнями изнутри и воспоминания, и образы, и самого Альтаира.
Жизнь так или иначе продолжается; я же не должна жалеть о нашей с ним короткой и пылкой связи, которая оставила болезненный, но такой прекрасный след. В самой глубине моего сердца.
***
Затворяю дверь и раздаётся щелчок засова — я дома, вновь в привычном одиночестве.
Стыдливо отвожу взгляд от ковра, подушек и тахты, обещая себе навсегда запереть в сознании всплывающие картинки того, что произошло здесь после пира в доме Тамира.
Сегодня был долгий и тяжёлый день, и я спешу сбросить с ног мягкие сандалии и развязать куфию. Хмуро озираю стол с огарком давно погаснувшей свечи, понимая, что ужинать особо нечем, с учётом оставленных на улочке фиников, и в итоге просто наливаю себе воды и добавляю туда мяту и лимон.
Взяв чашу, я иду к двери, ведущей в мои покои, до которых, хвала небесам, мы тогда не добрались, иначе я попросту переехала бы в другой дом.
Настолько сильны мои ассоциации с местами и людьми…
Из спальни есть выход на скромную террасу и крохотный квадратный внутренний дворик, который я делю с соседями из построек рядом. Я оставляю куфию и никаб на кровати и, ссутулившись от усталости, накопленной за день, прохожу туда.
Неспешно опустившись на скамью, я поднимаю голову к небольшому кусочку неба над головой. Оно озарено пёстрыми оттенками алого и персикового; редкие тонкие нити облаков выглядят, как искусная вышивка, — закат в Дамаске нынче особенно красив…
В голове зудящая пустота, которую мне не хочется ничем заполнять, а где-то в области груди зияет почти ощутимая пропасть: кажется, протяни пальцы — и нащупаешь её засасывающий холод, так ярко контрастирующий со зноем города.
Соседей не видно — наверное, ещё не вернулись с базара или работы, — оно и к лучшему…
Я позволяю благодатной тишине закутать меня в кокон; она не нарушается даже вечерним азаном, уже отзвучавшим, и лишь постепенно нарастающий стрекот появляющихся ночных насекомых украшает этот миг.
И едва я хочу поднести к губам чашу, как с молниеносной скоростью перед мои глазами сверху вниз с крыши проносится размытое белое пятно — я даже не успеваю сфокусировать взгляд и понять, что это.
Да, возможно, у меня не такая хорошая реакция, как у ассасинов, но и её вполне достаточно, чтобы успеть в страхе вскочить с места и, споткнувшись, попятиться назад.
Чаша выпадает из моей дрогнувшей ладони, разбиваясь на десятки глиняных осколков и выплескивая содержимое, однако я быстро перевожу с неё взгляд на нечто, ставшее виновником испорченной посуды и моего нарушенного уединения.
И попросту теряю способность дышать…
Я судорожно дергаюсь назад к деревянной колонне, подпирающей крышу, в то время как Альтаир — а это именно он, всё в той же белой мантии с капюшоном, при полном обмундировании, а не мираж, о котором я на мгновение подумала — наоборот делает широкий шаг ко мне.
Его горящий пламенем взор устремлён прямо в мою душу, и в жгучих карих глазах я вижу свою погибель.
Секунда…
И Альтаир хватает меня за плечи, припечатывая к колонне.
Другая…
И его тяжёлый вздох касается моих приоткрытых губ, в то время как тело вжимается в моё.
Я чувствую его запах: нечто настоящее, мужское, невероятное. Он пахнет долгой дорогой, пылью и хвоей…
Еле сдерживаюсь, чтобы не вдохнуть его полной грудью.
— Я дьявольски тосковал по тебе, милая… — знакомый хриплый шепот, уже почти забытый, доносится до моего слуха, и, прежде чем я успеваю что-либо предпринять, чуть сухие, потрескавшиеся губы накидываются на мои, по-хозяйски раздвигая их.
Я ощущаю необъяснимую ярость Альтаира, которая, возможно, адресована вынужденной разлуке, и она несочетаемо смешана с нежностью, когда он вторгается в мой рот языком. И в этот миг я просто… Сдаюсь.
Вновь отдаю себя этой поглощающей слабости, которая принесла мне немало страданий за эти месяцы.
Он исследует меня, пробует на вкус, ласкает нёбо и язык, а я лишь раскрываюсь навстречу, пытаясь показать: вот она, я, ждущая тебя так долго, вся как на ладони, не изменившаяся и сходившая по тебе с ума…
Я вкладываю в поцелуй всё, что во мне разрослось и умножилось за это время: злость на Альтаира и обстоятельства, страх за его жизнь и судьбу, мои переживания и бессонные ночи…
Он словно считывает это, углубляя поцелуй и вынуждая его становиться более яростным, рваным и необузданным.
Я теряю счёт времени и не сразу понимаю, что мы с трудом прекратили эту борьбу обкусанных губ и теперь смотрим друг другу в глаза, как загнанный хищник и пытающийся храбриться зверёк.
Украдкой цепляюсь взглядом за разбитую чашу, отмечая с горькой иронией, что на её месте в первую встречу были как раз таки финики…
Вновь перевожу свой взор на Альтаира, который в излюбленном жесте успел прислониться лбом к моему; он не намерен отпускать меня и продолжает держать в плену своих рук, умело и нахально блуждающих по ткани моей чёрной робы.
А мне… Так нужны ответы. Хоть какие-нибудь.
Мы оба кое-как восстанавливаем сбившееся дыхание.
В голове хаос и миллион вопросов, которые я хочу задать этому несносному, но прекрасному мужчине: почему ты молчал так долго? почему не объявлялся раньше? почему оставил меня вот так, без надежды и шанса?..
Но они словно падают за некую стену, отгораживающую от прошлого и от тусклых дней в каждом месяце ожидания — всё становится неважным в одночасье, — и я лишь осипшим голосом выдаю:
— Почему ты вернулся?..
Он облизывает губы, прикрывая глаза, — и я чётко осознаю, что и ему было всё это время непросто. Выражение лица Альтаира читаемо как никогда.
Сейчас он раскрыт передо мной, почти обнажен в своих эмоциях, которые наверняка не показывал ни одной другой женщине «до».
Я вижу, как он взволнован, словно от его ответа зависит будущее мира, и я чувствую не сказанное вслух «прости…».
Этого достаточно, чтобы я вновь безоговорочно камнем полетела в бездну чувств, испытываемых к нему.
— Когда-то ты сказала мне, что живёшь не по законам религий, а ориентируешься на собственную мораль, разум и сердце… Помнишь?
— Да… — шепчу я в ответ, ощущая, как дрожу в его объятиях.
Только бы он позволил нам случиться…
Навряд ли я вынесу снова быть без него.
— Я много думал, Сурайя, и знаешь, кажется, это верный путь. После всего того, что произошло, я тоже теперь выбираю собственную мораль и слушаю голос разума, а не слепо доверяю постулатам братства, выдуманные кем-то до меня…
Пытаюсь разглядеть за ответом скрытый смысл, но его нет. Попросту нет.
Альтаир избрал свой вектор, своё направление, и, дабы не терзать себя лишний раз догадками и сомнениями, я рискую спросить, выдержав долгую паузу, в течение которой мы опаляем друг друга проникающими под кожу взглядами:
— А что насчёт сердца?..
Голос звучит тихо и покорно, на что мой ассасин многозначительно усмехается и, слегка надавливая, медленно проводит большим пальцем по моей нижней губе.
— Оно мне больше не принадлежит.
Я перевариваю его слова, боясь поверить в них, и нас настигает молчание — правильное, несокрушимое, такое нужное в эту минуту.
А когда Альтаир нависает надо мной, запуская прохладные ладони под край моей мантии, я напоследок вижу всё тот же клочок неба, ставший из красноватого фиолетово-синим, с первыми точками звёзд, и осознаю: закаты в Дамаске особенно хороши, если их есть с кем провожать…