Женские убеждения

Грир не знала, как отбрить бородача, как сказать что-нибудь едкое, как его одернуть. Она стояла перед ним молча, беззащитно, слов – ноль. Она была не из тех девушек, что в карман за словом не лезут, не из тех, которых в книгах и фильмах называли «дерзкими», а в более поздние времена – «нахрапистыми». Даже и здесь, в колледже, были такие девушки: да пошел ты лесом, я знаю себе цену. Когда им приходилось сталкиваться с прямым сексизмом или им наносили обиду более общего толка, они либо ставили человека на место, либо закатывали глаза, делая вид, что на такую глупость и реагировать-то лень. Они не стали бы тратить время на размышления про таких, как Даррен Тинзлер.

На главной лужайке колледжа на свежем воздухе прогуливались студенты – они уже ушли с вечеринок, которые понемногу сворачивались, или следовали на новые, менее людные, которые только начинались. Была середина ночи, похолодало, Грир озябла без свитера. Когда она вернулась в Вули, девица с попкорном дрыхла в зале, обняв руками свое ведерко, в котором осталось на донышке несколько нелущеных зернышек, этакая стайка божьих коровок.

– А ко мне тут приставал один, – прошептала Грир бесчувственной девице.

По ходу нескольких следующих дней она в разных формах доносила ту же мысль до людей отнюдь не бесчувственных, сперва потому, что это ее мучило, потом – потому, что бесило.

– Он будто бы решил, что ему все можно, – сообщила Грир Кори по телефону со своего рода пылким изумлением. – Плевать ему было, что я чувствую. Он решил, что имеет право.

– Жаль, что меня там не было, – отреагировал Кори.

Зи считала, что Грир должна пожаловаться на Даррена.

– Руководство колледжа должно про такое знать. Это классифицируется как домогательство.

– Я была пьяна, – напомнила Грир. – Вот в чем дело.

– И что? Тем более не имел никакого права тебя трогать. – Грир не ответила, и Зи добавила: – Вот что, Грир: это недопустимо. Совершенно вопиющий случай.

– Может, в Райланде так принято. В Принстоне такого наверняка не бывает.

– Ты что, больная? Да ничего подобного.

В Зи чувствовался врожденный, кипучий интерес к политике. Она начала еще в детстве с защиты прав животных, вскоре сделалась вегетарианкой, потом сострадание к животным распространилось и на людей, она добавила к своему списку права женщин, права сексуальных меньшинств, войны, беженцев, потом – изменения климата, которые заставляют воображать себе животных будущего, людей будущего, как они задыхаются в страшной опасности, поскольку все ресурсы уже исчерпаны.

Грир же не успела создать себе никакой внутренней политической жизни; ей просто делалось муторно и гнусно, когда она думала, как будет писать жалобу, останется наедине с деканом Гаркави в его кабинете в Мастерсон-Холле: на коленях твердая папка, она выводит заявление на Даррена Тинзлера своим аккуратным почерком хорошей девочки. Буквы ее по-прежнему оставались округлыми, пухлыми, детскими – возникало противоречие между тем, что она пишет, и тем, как она это делает. Кто ее примет всерьез?

Грир вспомнила, что в сообщениях о сексуальных домогательствах никогда не упоминают имя жертвы. Само то, что с тобой что-то сделали, якобы превращает тебя в соучастника, хотя никто это так и не формулирует, и в результате твое тело – которое обычно живет во тьме под одеждой – внезапно заставляют жить на свету. Если про это узнают, ты навеки останешься человеком, в тело которого вторглись, над телом которого надругались. Ты навеки останешься человеком, тело которого выставлено на обозрение. В сравнении с подобной участью случившееся представлялось мелочью. А кроме того, Грир снова подумала про свои груди, которые тоже можно описать этим словом. Мелочь. В одном слове – вся ее суть.

– Не знаю, – ответила Грир Зи, чувствуя, как ее охватывает знакомая нерешительность. Она довольно часто говорила «не знаю» даже в тех случаях, когда знала. Имелось в виду, что оставаться в нерешительности удобнее, чем из нее выходить.

По мере того, как сцена с Дарреном Тинзлером отходила в прошлое, она теряла реальность и в итоге превратилась в анекдот, который Грир не раз разбирала на составные части с приятельницами по общаге – они стояли у раковин с пластиковыми банными контейнерами, которые матери купили им специально для использования в общей ванной, и потому напоминали собравшихся в песочнице карапузов. Все уже знали, что от паршивца Даррена Тинзлера нужно держаться подальше, в результате тема оказалась исчерпана, исчерпались и желающие про нее думать. Это не было изнасилованием, подчеркивала Грир, и близко не лежало. Случившееся уже казалось куда менее чудовищным, чем то, что, по сведениям, происходило в других колледжах: регбисты, подсыпавшие девушкам транквилизаторы, и прочие ужасы из полицейской хроники.

Впрочем, по ходу следующих двух недель полдесятка студенток Райланда столкнулись с Дарреном Тинзлером. Поначалу многие даже имени его не знали – его описывали, как парня в бейсболке и с «рыбьими глазами», как выразилась одна из студенток. Однажды вечером Даррен, сидевший с друзьями в столовой, долго и неспешно разглядывал одну второкурсницу; таращился на нее через толпу, пока она зачерпывала ложкой что-то обезжиренное. Однажды вечером он сидел, развалившись, в читальном зале за желтоватым столом и пялился на студентку, которая продиралась сквозь «Принципы микроэкономики» Манкива.

А потом, когда такая студентка вставала поговорить с подружкой, или убрать тарелку, или налить себе клюквенного сока (якобы помогает от цистита) из краника, где сок чудесным образом не иссякал – прекрасная параллель к студенческой жизни – или просто потянуться, похрустеть затекшими суставами, он тоже вставал с места и решительно шагал в ее сторону, так, чтобы в итоге они двигались параллельными курсами.

Когда они оказывались рядом в нише, или за стеной, или где-то еще вдали от посторонних глаз, он заводил с ней разговор. А потом принимал ее вежливость, или доброту, или даже смутную отзывчивость за интерес – иногда, возможно, это был именно интерес. Он всегда переводил все в физическую плоскость: рука под блузкой, или в промежности, или даже – однажды – быстрое движение пальцем по губам. Когда девушка отшатывалась, он сердился, стискивал ее – она вскрикивала, а он притягивал ее к себе и произносил теми или иными словами: «Давай, изобрази испуг. Отшей меня нафиг. Шлюшка мелкая».

Она в каждом случае вырывалась, рявкнув: «Пошел вон», или просто уходила, объявив: «Ты, козел гребаный», или вообще ничего не произносила, только потом рассказывала о случившемся соседке, а может, и никому не рассказывала, или в тревоге собирала вечером всех подруг и спрашивала: «Я что, правда похожа на шлюху?» – а они толпились вокруг и заверяли: «Да ну, Эмили, нисколько. Ты классно выглядишь – так раскованно».

Но вот однажды вечером в Хавермейере, который по-прежнему называли «новой» общагой, хотя построили его в 1980-е, в каком-то советском стиле, неуместном посреди вычурной эклектики, характерной для кампуса Райланда, второкурсница по имени Ариэль Диски поздно вечером шла к себе в комнату, а в зале на четвертом этаже, в неработающей телефонной кабине ее подстерег парень. Телефонного аппарата давно уже не было, были только заклеенные жвачкой дыры там, где его вырвали с мясом, и деревянная скамья – в целом же помещение было совершенно бессмысленным. Он открыл скрипучую стеклянную дверь, шагнул наружу, остановил ее, заговорил с ней, даже сказал что-то забавное. Но вскоре он уже лапал ее и пытался попасть вместе с ней в ее комнату; она вырвалась, тут он вышел из себя и схватил ее за шлевки на джинсах.

Вот только Ариэль Диски в школе занималась крав-мага[7] с тренером из Израиля, так что Даррен получил точный удар локтем в самую середину груди. Он закричал от боли, по всему коридору пооткрывались двери, оттуда высыпали люди той или иной степени раздетости и взлохмаченности, а потом в здание ворвались охранники с потрескивающими бормочущими рациями. И хотя Даррен Тинзлер успел сбежать, его легко вычислили и задержали там же, в Тета-Гамма-Пси, где он делал вид, что увлеченно играет сам с собой в «Звездные войны».

7

Крав-мага – разработанная в Израиле система рукопашного боя, использующаяся в армии.