Женские убеждения

Тогда она впервые попала к нему в дом и отметила, как там опрятно; холодильник-алтарь ее опечалил.

– Ты тут прямо настоящий Бог, – сказала она ему.

– Не говори такого. Мама рассердится, она у меня очень религиозная.

Две семьи различались еще и в этом. Кадецки были атеистами – «с маленькой буквы „а“», как говорил ее отец, беспокоившийся, что типографский нюанс приведет к обожествлению.

Крошечная суетливая мама Кори, Бенедита, вошла в кухню, где они в тот день писали сочинение, и дала им по синей мисочке с алетрией, теплым португальским десертом, довольно странным, с макаронами. При мысли о матери у кухонной плиты, которая готовит угощение сыну и его однокласснице – готова простоять там не только пока готовит, но и пока они едят – у Грир сжалось сердце. Иногда, глядя через улицу, Грир видела, что семейство Пинто готовится ужинать. Когда они садились за стол, макушки их то появлялись в поле зрения, то исчезали, склоняясь над тарелками, и ее это расстраивало. Отличие. Разница. Нормальная жизнь на другой стороне улицы в сравнении с мучительной странностью ее собственного существования. А кроме того, алетрия оказалась неимоверно вкусной, и Грир поняла: мама за кухонной плитой способна творить волшебство. Миссис Пинто одобрительно смотрела, как они едят десерт, явно гордясь своей сноровкой и получая удовольствие от их удовольствия. Или от удовольствия Кори.

Было видно, что она очень любит сына. В девять лет, видя неприкрытую любовь чужой матери, Грир оказалась беззащитной перед отсутствием в ее собственной жизни материнской любви. Беззащитной и одновременно жалкой. Скорее всего, миссис Пинто смотрела на нее с грустью и сочувствием: растущая как сорная травка девочка с другой стороны улицы. Может, поэтому она и дала чужому ребенку эту чашу с амброзией: сделать для него хоть такую малость. Едва об этом подумав, Грир оттолкнула мисочку. Там осталось еще несколько ложек, но доедать не хотелось. Сочинение они написали быстро, Грир пошла домой, делая вид, что и этот мальчик, и его семья ей безразличны. При этом она унесла с собой новый опыт. Она увидела, как любят Кори, поняла, что такая любовь бывает и в жизни, не только в романах.

Снова она вошла в дом Пинто только восемь лет спустя, и на этот раз не было никакой алетрии; она ее больше и не хотела, ей теперь претила сама мысль, что с ней будут, как это принято называть, «нянчиться». Дело в том, что она превратилась в полноценного подростка, а отстраненность от родителей являлась – и об этом она говорила Кори – одним из обязательных свойств последнего. Ей, в принципе, не мешало то, что на нее не обращают внимания и позволяют ей взрослеть в полном одиночестве. Она давно к этому привыкла и приняла это как часть своего существования. Вот только теперь в доме Пинто был и сам Кори – другой Кори, тоже подросток, привлекательный и как личность, и как мальчик – он не только был таким же умным, как она, он был еще и интересным, с серьезным лицом, длинными руками и безволосой грудью, а еще с ней он вел себя совсем не похоже на то, как вели себя с ней все остальные.

К этому моменту, к семнадцати годам, оба они уже вовсю формировали себя как личностей. Он играл в баскетбол, его взяли в «Макопи Мэгпайз», где тренер не требовал от него особых свершений, главное – рост. Во время, свободное от тренировок и усердной учебы, Кори часто стоял над дряхлым игровым автоматом «Мисс Пакман» в пиццерии. Он засовывал в прорезь один четвертак за другим, и пыльный выгнутый экран оживал, Кори становился властелином еще одного мира, его имя появлялось в верхней строке списка игроков, который администрация пиццерии повесила на стене. Все вписывали туда свой счет, в конце недели объявляли победителя. «ПИНТО» было выведено зеленым фломастером.

Это было нечестно – что он и здесь первый. В конце концов, мисс Пакман – женщина. Хотя, на деле, у мисс Пакман – голова-кругляшка и ножки в красных ботиночках – не было тех частей тела, которые отличали бы ее от мужчин из ее мира. Груди нет, нет нижней половины с ее сексуальными тайнами, которые могли бы взволновать Пакмана-мужчину (а ему даже не требовалось никакого «мистера» перед именем).

В старших классах Грир иногда сиживала в пиццерии по выходным с двумя-тремя подружками – все такие правильные, послушные девочки, но с определенными эстетическими вывертами, как бы в форме компенсации. Синяя полоса у Грир в волосах была неоновой вывеской, освещавшей тонкие черты лица под ней. Может, Кори Пинто обращал на Грир внимание, а может, и нет. Но Грир и другие на него обращали точно, более того, следили за ним сзади или справа, пока он играл. Лопатки у него двигались, челюсть каменела: полнейшая собранность.

– Что его так занимает в этой игре? – интересовалась Мариса Клейпул.

– Может, помогает сосредоточиться, – предполагала Грир, хотя подлинный смысл вопроса был таков: чем так привлекает Кори Пинто?

Она внимательно следила, как шарообразная мисс Пакман пожирает всех, кто попадает ей в поле зрения. Имеет ли значение то, что это женский персонаж? Грир пыталась не обращать особого внимания на собственную женскую составляющую: это происходило и без ее участия. Тем не менее, у нее успели появиться груди – никто бы уже не сказал, как тот байкер у магазина, что у нее титек – ноль, – появилась тонкая талия и влагалище, которое ежемесячно укромно и изумительно кровоточило, о чем знала только она. О том, что происходит у нее внутри, больше никто не ведал, никого это не интересовало.

Однажды в начале зимы последнего школьного года Грир Кадецки, Кори Пинто и Кристин Веллс выскочили, как и всегда, из автобуса на Вобурн-Роуд, однако на сей раз, когда Кристин отошла, Кори вскинул на спину свой огромный рюкзак, обернулся, посмотрел Грир в лицо и спросил:

– Тебе как кажется, оценки за контрольную Ванденбург поставил по-честному?

С близкого расстояния она разглядела пастельные усики, мягко затенившие его верхнюю губу, и маленький полумесяц на скуле, шрам от царапины. Она вспомнила, что недавно скула у него была заклеена кусочком пластыря – видно, поранился, когда возился с мальчишками.

– В каком смысле по-честному? – спросила она, смущенная тем, что он внезапно с ней заговорил, да еще и с таким напором.

– Весь этот материал про электрические потенциалы этсетера. Ничего из этого в контрольную не вошло.

– То есть тебе пришлось учить лишнее, – сообразила она.

– Я лишнего не хочу, – сказал Кори, и она поняла, что ненужные сведения ему мешают. Так пловцы сбривают с тела все волоски, чтобы ничто не мешало им в воде.

Он без всяких договоренностей проводил ее по дорожке до самого дома.

– Ты хочешь зайти, – проговорила она сухо, без вопросительной интонации, хотя плохо себе представляла, зачем его приглашает и что их ждет внутри. Стоило ей открыть дверь – и навстречу им откуда-то из подвала поплыл знакомый запах.

– Ого, – произнес Кори и рассмеялся.

– Чего, – сказала она сухо.

– Супер-травка родительской разновидности, – отметил он, а она пожала плечами – мол, меня не колышет.

Каннабис у ее родителей был посильнее того, который курили торчки у них в школе. Роб и Лорел покупали свою мягкую марихуану у знакомого фермера и его жены, в Вермонте. Когда-то они иногда брали туда с собой маленькую Грир. Однажды она сидела на кушетке, пока фермер Джон старательно наигрывал на банджо «Лестницу в небеса», тихонько подпевая: «О-о, и мне непонятно…» Рядом с ним Клодетта, его жена, показывала Грир и ее маме тряпичных куколок: чулок, натянутый на свернутые в шар старые носки, и несколько лоскуточков, всех их она звала Нуби и пыталась продавать. Выражение лиц у Нуби было невнятное, смазанное – торчки, накурившиеся высококачественной продукции фермера Джона.

В тот день, когда Кори пришел к ней в гости, марихуана дала толчок разговору. Грир давно уже не ощущала этого запаха среди бела дня, ее расстроило, что именно в тот самый день, когда она привела в дом своего давнего тайного антагониста Кори Пинто, там оказалось вот это.