Сумерки богов

Вера сидела тихо, но всё же чувствовала некоторое облегчение. На её лице вновь проступила покорность. «В общем и целом, – успокаивала она себя, – каждый человек сконцентрирован на себе самом, так что её кавалер в этом смысле не хуже и не лучше других».

– Ты же знаешь, когда мы в ссоре, я не могу работать, не могу думать, – с обезоруживающей откровенностью сказал Киану. – А для меня умственная смерть страшней физической.

Она ничуть не удивилась его обратной перемене, и, не говоря ни слова, разглядывала его. Она наблюдала, как Киану покидает буйнопомешанный свирепый зверь, как возвращается его привычный цвет глаз, как зрачок из тёмного превращается в светло- голубой, а покрасневшая роговица вновь белеет, как отталкивающее лицо хищника вновь становится красивым, как неприятный жалящий голос сменяет спокойствие.

– А давай мы с тобой отправимся в путешествие на летних каникулах, – с видом преданного, но виноватого пса предложил Киану. – Мы поедем в страну моего детства, в мой старый дом, к моему родному брату-землепашцу. Он живёт отшельником. Соглашайся, Верочка! Там настоящий деревенский рай, прекрасный мягкий климат, зим почти не бывает, петухи кукарекают в строго назначенный час, но при этом в доме есть все удобства. Соглашайся!

Вера его слушала и не слышала. Разумеется, он была польщена и заинтригована, но старалась это скрыть, а потому кивала головой, как сломанная кукла. Её больше заботило, как избавиться от начинающейся мигрени, причину которой можно не разъяснять.

– Знаешь, говорят, что деревня – это противоядие от той городской отравы, в которой мы не без удовольствия варимся, – говорил всё ещё смущённый Киану. – Вот и поглядим… Или подтвердим, или опровергнем. Согласна?

Она вновь рассеянно кивнула.

– Ладно, пойдём из этого шалмана туда, где более аппетитные запахи, – с взволнованной улыбкой проговорил Киану. – Сегодня такой хороший вечер, я буду вымаливать у тебя прощение, и ты рано или поздно мне его подаришь…

«Рано или поздно мне всё это наскучит, и тогда я уйду, – равнодушно подумала Вера, потирая деревенеющие виски, – а сейчас пусть говорит что угодно!» Она облегчённо вздохнула и посмотрела в окно. Вечер густел, в небе повис месяц, золочёный купол старинного собора светился в окружении россыпи звёзд, подёрнутый лёгкой поэтической дымкой. Автомобили разрезали темноту светящимися глазами, в домах напротив вспыхнула вереница окон, мир вновь ожил.

Городской университет стоял в стороне от города. Когда юный Киану впервые увидел его, то был несколько обескуражен, поскольку в воображении молодого человека университет должен был бы походить на здание в историческом стиле, возвышающееся в своём неподражаемом великолепии. Нет, ничего подобного. Здание напомнило Киану большую серую коробку, по чьему-то недосмотру забытую в пригородном парке. Коробку, правда, не картонную, а из стекла и бетона, что по большому счёту никак не улучшало картины. Несколько разочарованно молодой человек смотрел на это далеко не блестящее достижение архитектуры: никаких вам башен, арок, метоп и триглифов, никаких карнизов и пилястр – словом, ничего, что могло бы порадовать его эстетический глаз. Глядя на эту скуку, можно было предположить, что архитектор, проектировавший её, не то чтобы не был знаком с архитектурой в самом лучшем, в самом возвышенном её смысле, но ему даже не попадались на глаза открытки небольших европейских городов, не говоря уже о Риме, Париже, Лондоне или Праге. В общем, ни на классику, ни на модерн не было даже намёка. Какая идея определила эту форму, юноша затруднялся предположить, одно совершенно очевидно: архитектурный шедевр она не напоминала, разве что поликлинику для слепых и слабовидящих. Но может быть, здраво рассудив, маэстро предположил, что обитающие там математики и физики настолько увлечены своими цифрами и расчётами, настолько далеки от прекрасного, что ничего вокруг не замечают. С этим Киану категорически не согласился бы. Всё же в оправдание архитектора юноша предположил: возможно, тот подумал, что любознательность в области физики не может идти рука об руку с художественным восприятием мира, что точные науки – это киты, на которых покоятся лишь факты и истины. К чему, спрашивается, любителям цифр трепещущее чувство понимания прекрасного? Они не порабощены красотой. А раз так, это многое объясняет.

Впрочем, красота мира в эту обитель сдержанности и аскетизма всё же прокралась, и бетонную коробку, отведённую под университет, окружал восхитительный парк, таинственный, просторный и одичавший. Старые располневшие дубы и клёны с обнажёнными корнями и густыми кронами, усыпанными снегом зимой; непокорные раскидистые кусты сирени, источающие дурманящие запахи надежды весной; квадратные и овальные лужайки, затянутые пёстрым бархатом цветов летом; множество тропинок и аллей, пламенеющих багрянцем, устланных листвой и моросящим дождём осенью. Среди этой прокравшейся красоты можно было гулять сколько душе угодно, однако обитатели университетской коробки из стекла и бетона красоты почти не замечали. Или молодому человеку так только показалось. Сам же он на первом году обучения нередко отмечал и чистоту снежной зимней пороши, и стеклянные подтёки наледи на кронах, и кремовое вечернее небо над летним засыхающим клевером, и лимонно-оранжевый свет, падающий на бетонную коробку, и зелёный навес из дубов и клёнов. Со временем мысли Киану всё плотнее переплетались вокруг науки, и он перестал замечать и незатейливый абрис, и красоту парка. Со временем вступает в силу привычка, которая перемешивает в нашем восприятии красоту и полное её отсутствие или же подменяет одно другим.

Правда, один раз в году, в июне, восхитительный полупустой и полудикий парк наполнялся жизнью. По случаю торжественной выпускной церемонии толпы разгорячённой шумной молодёжи заполняли парк со всеми его аллеями и клумбами и особенно площадку перед главным входом. Турникетная дверь непрерывно крутилась, впуская и выпуская счастливую, празднично и взвинченно настроенную юность.

Когда-то Киану был здесь лучшим студентом, чемпионом всех олимпиад и университетской знаменитостью, а после окончания обучения остался здесь же преподавать на кафедре вычислительной физики, здесь же защищал диссертацию. Эту обитель он знал как свои пять пальцев. В этом заповеднике науки и цивилизованности, не имеющим ничего общего с действительностью внешнего мира, в этой другой герметичной вселенной Киану чувствовал себя значительнее и масштабнее. Здесь все жизненные перипетии сглаживались, отходили на второй план, а цена его жизни заметно повышалась, что, разумеется, не могло не радовать. Короче говоря, как только Киану въехал на территорию alma mater и университетские ворота сомкнулись за его спиной, на него сразу снизошёл дух умиротворения и значимости, витающий здесь повсюду.

Киану взглянул на часы, поправил воротник рубашки, манжеты и запонки. До начала ещё полчаса, а крайне возбуждённые выпускники уже сгорали от нетерпения. «Без меня не начнут», – подумал Ки, и эта мысль принесла ему удовольствие. Припарковав машину во внутреннем университетском дворе на стоянке, он взял свой портфель, пересёк площадку, вошёл в святая святых и стал неторопливо подниматься по ступеням лестницы.

Актовый зал был битком набит молодыми людьми в чёрных мантиях и академических квадратных шапочках с кисточками (составляющими особый известный шик), родственниками, гордыми оттого, что имеют право здесь быть, уставшими до предела преподавателями и грудастыми выпускницами, чьи головы украшали сложные причёски, и первокурсницами с трогательными белыми бантами, которые выглядели слегка комично. Киану небрежно усмехнулся. По правде сказать, он не особенно почитал женщин в науке, не то чтобы был уверен в их умственной безнадёжности или неполноценности, нет, скорее он не верил в их способность подняться над тленной суетой мира, способность думать о сути вещей строго математически, считая их пригодными лишь для того, чтобы рожать, баюкать и штопать носки, ну, в крайнем случае – созерцать. Поэтому он полагал, что тут они понапрасну тратят силы, время и здоровье. И каждый раз, когда его студентки проваливали экзаменационные работы, Киану наслаждался неоспоримым доказательством их ограниченности и глядел на них с высокомерным состраданием. И не то чтобы он таким образом реализовывал свою склонность унижать женщин, скорее всего, таким ему представлялся порядок вещей. Разумеется, исключения случались, но они лишь подтверждали правило, ибо эти умненькие очкастые девочки с неумеренными амбициями, эти зубрилки-отличницы, эти синенькие чулочки выглядели устрашающе. По непонятным причинам они забывали стричь ногти, пломбировать кариозные полости, брить ноги, подмышки, выщипывать чёрные усики над верхней губой – словом, по большей части походили на мужчин и вели себя соответствующе. Женщины-коллеги тоже не прельщали Киану, и не потому, что были предсказуемы, исполнены здравомыслия, смотрели рассеянно и холодно, а обычным любовным заигрываниям и безрассудству предпочитали научно-интеллектуальный обмен, нет, скорее потому, что точно так же, как и их юные последовательницы, не придавали никакого значения своей чудесной женской сути, доставшейся им по факту рождения, а ценили в себе лишь профессиональные достижения, стройность и строгость суждений, аналитические способности и ещё чёрт знает что вместе взятое. Один вид этих представительниц прекрасного пола вызывал у Киану интуитивное неприятие или даже сочувствие и нагонял скуку. На их фоне тонкая, черноволосая и белолицая Вера Ким (даже не удосужившаяся получить высшее образование), равнодушная к статусам, дипломам, всяческим ярлыкам и предрассудкам, казалась Киану верхом привлекательности, утончённости, женского простодушия и, как это ни странно, ума.