Птицы жизни

– А мы тут уже устроили тотализатор, – сообщил он Эрику.

– На что же вы ставите?

– На то, сколько пройдет времени прежде, чем тебя сцапает Интерпол.

– С какой это стати?

– Ну-ну-ну, не прикидывайся. Тут все свои. Наша компания называется «Темные личности в солнечных краях». Хорошее название?

– Хорошее. Беру на заметку.

И словоохотливый хозяин ввел нас в курс дела: оказывается, практически все живущие здесь экспаты скрываются от Интерпола. Узнали мы и о том, что через этот поселок протекает великая река латиноамериканского наркотрафика. Правда, течет она здесь еле-еле. Не река, можно сказать, а ручеек. Но местным хватает. «Эти туземцы просто жить не могут без кокаина. Лечатся им от денге». О том, что в поселке свирепствует костоломная лихорадка денге, я еще утром слышал от Эрика. Прежде чем выйти из дому, он тщательно опрыскал нас репеллентом ДЭТА.

По мере того как компания «Темные личности в солнечных краях» накачивалась привезенным из Никарагуа ромом «Флор де канья», беседа становилась все более вязкой. Окосевший хозяин, как будто тасуя колоду из трех карт, раз за разом повторял одни и те же козырные словечки. Кокаин. Интерпол. Денге. Денге. Кокаин. Интерпол. Пожалуй, это все, что я смог извлечь из того разговора. Три слова и вдобавок к ним – ассоциация по созвучию: Интерпол-Найпол. Да, да, В.С. Найпол. «Излучина реки». Так вот что мне напоминает этот странный поселок, готовый навсегда исчезнуть в джунглях. Место, которого почти не существует. Как будто я и вправду вдруг очутился в романе Найпола, в его первой части, задолго до прихода Большого человека. «Мир таков, какой есть; те, кто стал никем, кто позволил себе стать никем, не найдут в нем места».

Что же касается Эрика, то он просто балдел от этого паноптикума. Подпалив разлохмаченный конец окурка, он глубоко затянулся, откинулся в кресле. «Знаешь, старик, я тут недавно обнаружил потрясающую вещь. Оказывается, в Киндле есть словарь. Просто наводишь курсор на незнакомое слово, и он выдает тебе значение. Мне-то, как ты понимаешь, этот словарь не нужен, я и так все слова знаю. А вот тебе вполне может пригодиться». Тут он улыбнулся своей кошачьей улыбкой («ловко я тебя поддел?»), и на секунду мне показалось, что я вижу прежнего Эрика. Такого, каким я знал его в Баффало двадцать лет назад.

3

Запомнился июньский вечер, наполненный знакомыми лицами, голосами, всплесками басовитого хохота и гипнотизирующими звуками «драм-н-бэйс» в перерывах между стихами. Это было итоговое выступление участников поэтических семинаров Чарльза Бернстина и Сьюзен Хау; презентация нашего коллективного сборника, о котором было заявлено еще зимой, когда набирающий популярность Кеннет Голдсмит читал свою концептуальную поэму «No. 111 2.7.93-10.20.96» в подвальном баре на Элмвуд-Авеню.

Именно с подачи Голдсмита в тот год всех охватила страсть к манифестам, как будто мы вдруг вернулись в эпоху литературных «измов», собранных Джорисом и Ротенбергом в первом томе «Стихов для тысячелетия8». «Модернизм умер, – говорил Кеннет. – От поэзии требуется ответ. Нужен новый, нетворческий подход к письму…» Само использование глагола «требуется» применительно к поэзии шло вразрез с тем, чему учили в школе. Давно ли сухопарая училка Мисс Симпсон скрипучим голосом объясняла классу, что стихи – это свободный полет, и, стало быть, ни от кого ничего не требуется? Но декларации Голдсмита нравились мне куда больше, чем заезженная пластинка школьной программы. Если от поэзии что-то требуется, значит, она не просто форма самовыражения. Если же требуется именно ответ, значит она, поэзия, участвует в некоем диспуте. И, хотя предмет диспута был для меня загадкой, участие представлялось жизненно важным.

В университетском бюллетене семинар Сьюзен Хау был обозначен как «курс лекций по стихосложению». На самом же деле никаких лекций не было; скорее эти занятия напоминали собрания ЛИТО. Самозабвенная читка по кругу, в которой на равных правах участвовала и сама Сьюзен. Правда, в отличие от учеников, она не читала, а показывала, так как занималась в основном визуальной поэзией. Даже если она что-то и произносила во время своих показов, ее слабый голос всегда заглушался шумом старинного слайд-проектора. Ближе к концу семестра она подала идею коллективного сборника – вроде группового фотоснимка на память – и сама же придумала название: «Рассеивающие линзы». Предприимчивый Мэтт Чандлер мигом напечатал двадцать экземпляров. Подборки девятерых студентов соседствовали с неопубликованными текстами знаменитой поэтессы. «Из такого соседства надо выжимать по максимуму, – иронизировал Эрик. – Для тех, кто умеет ковать свое счастье, это – путевка в жизнь». Кто-то предложил устроить презентацию; Сьюзен согласилась. И тут на авансцену вышел Пол Маллен с призывом, вдохновленным речами Кеннета Голдсмита, но начисто лишенным голдсмитской самоиронии: «Модернизм умер, постмодернизм – тоже. Ответ, который требуется от поэзии, – это мы. И мы уже здесь. Держаться за подол чужой славы – гиблое дело». «Правильно, – одобрила Сьюзен. – Молодые должны заявлять о себе сами». Так зародилась идея второго коллективного сборника – уже без старших. Именно к его изданию и был приурочен тот июньский вечер. Надо сказать, на момент презентации никакого сборника еще не было, но это обстоятельство нисколько не омрачило празднества: было лето, начало каникул, и какая разница, вышел сборник или нет.

Не вышел, мало сказать, не было даже рукописи, только титульный лист. В качестве названия мы решили использовать обрыдший ответ на вопросы знакомых, когда наконец появится наша книга: «Надеемся, скоро». Такое название казалось нам невероятно оригинальным и остроумным. Мы – это Пол Маллен, Мэтт Чандлер, Мэтт Маниери и я. В ходе работы над несуществующим сборником число авторов постепенно сократилось от девяти до четырех. И все же «презентация» состоялась, и в ней приняла участие вся наша компания, мнившая себя будущим американской поэзии. За кадром остался разве что китаец Хуань Баоцинь. Но он был вообще не по этой части.

Я выступал ближе к антракту, а может, и во время антракта. Читал что-то многословное в духе «поэзии языка». Полупародия, полуподражание Бернстину и Лин Хеджинян9. В целом мое участие в вечере прошло незаметно даже для меня самого. Вечер же тот остался в памяти как заявка на событие исторического масштаба, стихийное явление, цунами авторского энтузиазма и слушательского восторга, выносящее из океана небытия на берег истории целую группу новоявленных литературных гигантов. Наша «Галерея 6», «Кабаре Вольтер», «Осенняя выставка»10. Я говорил себе, что в каждой из этих групп был свой «неизвестный участник». Тот, кто запомнился меньше всех. Через пятьдесят или сто лет, когда жизнь и творчество остальных будут изучены до дыр, внимание историков искусства обязательно привлечет этот невыразительный художник, и интерес их будет обусловлен исключительно его безвестностью. Невыразительность переродится в загадочность. Такую посмертную славу я прочил себе в тот вечер.

В длинное, плохо освещенное помещение набилось под двести человек. В воздухе стоял тот кромешный запах, который всегда бьет в ноздри в бутиках, где торгуют хипповыми цацками: сложная смесь кретека11, плесени, анаши и ароматических палочек. В колонках громыхал драм-н-бэйс; группа по пояс голых, оплетенных дредами ребят подыгрывала на бонгах. Художник-акционист Арон Крейчи стоял в дверях, приветствуя публику идиотской улыбкой. Когда его спрашивали, сколько порций кислоты он сегодня съел, Крейчи высовывал облепленный марками язык и предлагал «фофифать» (сосчитать). Я насчитал семнадцать.

Мы с Эриком и Джошем Бирнбаумом заняли правительственную ложу – продавленную тахту сбоку от сцены. Попыхивая кретеком, поручик Эрик просвещал нас по части женского контингента: вон та скромница даст любому, кто сочиняет стихи, настоящая литературная групи; а вон та, губки трубочкой, бережет девственность и потому промышляет исключительно минетом. Все эти красотки, наши сокурсницы, прежде казались мне неприступными. С несколькими из них я приятельствовал, но наше общение сводилось к интеллектуальным беседам в «Старбаксе». То ли я такой простофиля, что даже не подозреваю о распутной жизни наших сокурсниц, то ли мой друг выдает желаемое за действительное. Лишь однажды мне посчастливилось продвинуться дальше «Старбакса». Это было летом после второго курса, когда я, польстившись на дешевизну (сто пятьдесять баксов в месяц, первый месяц бесплатно), снимал комнату в двухэтажной халупе с неисправной канализацией и вечно осыпающейся штукатуркой, единственный белокожий обитатель самого опасного района в городе. В эти-то апартаменты я и пригласил Сесилию Мэнсфилд, малознакомую девушку с семинара Крили. Наше общение началось с обсуждения поэзии Фернандо Пессоа под бочковой «Гиннесс» в одном из университетских кабаков, а закончилось в моей съемной конуре, где с виду благоразумная Сесилия молодецки глушила из горла хозяйский «Мэйкерс марк» и, высунувшись из окна, вопила на все гетто: «Уроды! Сраные уроды! Просыпайтесь!» К счастью, никто не проснулся, но после ее ночного концерта я еще несколько дней боялся выйти на улицу. Теперь эта Сесилия, тоже участница эпохального чтения, стояла к нам спиной и, кажется, обсуждала с кем-то поэзию Фернандо Пессоа, пока Эрик трубил мне в ухо: «Не позвать ли нам сегодня в гости поэтессу Мэнсфилд? У меня на кухне „Мэйкерс марк“ стоит непочатый!»

8

Антология мировой поэзии ХХ века в четырех томах, собранная Джеромом Ротенбергом и Пьером Джорисом. Используется в качестве учебника в американских вузах.

9

Лин Хеджинян (р. 1941) – американский поэт, переводчик (в том числе стихов Аркадия Драгомощенко), представительница «поэзии языка».

10

В «Галерее 6» в Сан-Франциско в 1955 году прошло первое заметное выступление поэтов-битников. Цюрихское кабаре «Вольтер» знаменито как место, где зародился дадаизм. На осенней выставке 1905 года в Париже были впервые широко представлены картины художников фовизма, в том числе Матисса.

11

Кретек – табак с добавлением сушеных бутонов гвоздичного дерева.