Оправдание Острова

И войско Константина стало отступать туда, где деревья казались реже и откуда не летели стрелы. Часть воинов прикрывала это отступление, основное же войско устремилось в редевший Лес, и этому никто не препятствовал. Вскоре за деревьями показался луг, и Константин приказал всем двигаться туда, чтобы развернуться в боевой порядок.

Когда же всадники въехали в высокую траву, под копытами лошадей зачавкала вода, а луг оказался болотом. Теснимые людьми Фрола, они не могли уже вернуться на тропу и продолжали движение вперед, поскольку вода казалась им неглубокой. Говорят, что там были мелкие места и имелись пути для спасения, если идти ощупью, но войско Константина гнал страх. Лошади стали соскальзывать в топь, увлекая за собой всадников. Ноги, скованные трясиной, не могли избавиться от стремян.

И стоял стон ужаса, ведь трясина засасывает, как живое существо, и многим это напоминало адскую муку. Грязь медленно смыкалась над кричащими, и крик превращался в пузыри. Люди же Фрола стояли на сухих местах и расстреливали спасшихся, за что позднее епископом Феофаном были лишены причастия на двадцать девять лет.

Те из Константинова войска, кому удалось выжить, проблуждав несколько недель по Лесу, вернулись домой без сил и, добавлю, без всякого желания воевать. Так Остров оказался окончательно разделенным на две части, и Югом теперь правил князь Фрол.

Придя к власти, Фрол стал укреплять вокруг Крепости вал, ибо в отсутствие войн земля с него осыпалась, а на вершине выросли деревья. С Большой земли, называемой Континентом, князь призвал также людей, сведущих в военном искусстве, и поручил им свое войско. Он понимал, что война способна возобновиться, поскольку был одним из тех, кто желал ее возобновить.

Ксения

Семейные предания упоминают о том, что еще в первую войну Фрол хотел было продолжить наступление на Константина, но затем от этой мысли отказался. Он сознавал, что удавшееся в Лесу повторить на открытом пространстве будет не так-то просто. К тому же значительная часть армии Константина в несчастливом походе не участвовала, а значит, и не была деморализована. Наконец, у Фрола не было своей обученной армии. За ее создание он и взялся прежде всего.

В лето пятидесятое светлейшего Константина женщина, готовившая для епископа Феофана пищу, именем Ангелина, понесла во чреве своем и спустя девять месяцев родила. Выйдя на Главную площадь, она объявила во всеуслышание, что отец ребенка – Феофан.

И пришли к Феофану люди Константина и сказали:

Не печалься, о епископе, ибо это дело житейское. Жизнь без женщин трудна, и чего только не случается в час приготовления пищи. Князь наш мудр, он не ставит тебе этого в вину, а, напротив, зовет тебя во Дворец для доверительной беседы. Что до Ангелины, чье житие никогда не было ангельским, то он, поверь, заставит ее отречься от обвинений.

Епископ же Феофан отказался идти к князю, сказав:

Женщина говорит неправду, я же уповаю здесь не на князя, а на Господа нашего Иисуса Христа, Которому ведомы все людские дела и помышления.

Его слова заглушались криками с улицы, требующими для островитян другого епископа.

Получив ответ Феофана, князь Константин пожал плечами и поступью справедливого вышел из Дворца к толпе. Некоторое время молча смотрел на нее. Люди кричали ему, что не могут целовать епископскую руку, которая ласкает женщин. Начав говорить, он как бы задохнулся от праведного гнева и выразил собравшимся свое понимание. По малом же времени с усилием овладел собой и сказал, что нельзя ничего предпринимать без расследования. Толпа благословляла его мягкосердечие, но требовала привести для разбирательства всех участников свершившегося, и все они, включая двухнедельного младенца, были приведены.

Чтобы доказать свою правоту, Ангелина сообщила, что у епископа на левом бедре большая родинка. Немедленно был вызван епископский банщик, который подтвердил наличие родинки. И наступила тишина, ведь до слов банщика многие еще надеялись на оправдание Феофана.

Феофан же молчал и молился.

Против тебя, о епископе, выдвинуты тяжкие обвинения и весомые свидетельства, сказал Константин. Чем ты на них возразишь?

Возражу не я, но младенец, ответил Феофан, и в толпе раздался смех.

Боюсь, что его свидетельство будет не всем понятно, предположил князь Константин, который не смеялся. Будет понятно лишь тем, кому от роду две недели.

Но старец подошел к младенцу и воззвал к нему громким голосом:

Во имя Сына Божия Иисуса Христа скажи мне, мой ли ты сын.

И младенец ответил ему внятной речью:

Нет, епископе, я не твой сын.

Так была явлена невиновность епископа Феофана. Когда же его попросили узнать у младенца, кто его отец, Феофан сказал, что для этого можно не обращаться к младенцу, но достаточно спросить у Ангелины.

Парфений

Говорят, Константин поспешил прекратить дознание. Это обстоятельство породило слухи о причастности князя если не к зачатию ребенка, то к обвинению епископа. Мотивом такого поступка могло стать несогласие Феофана с походом Константина на Юг, и тогда речь шла бы о мести.

Не исключено, однако, что месть была здесь ни при чем и причины были чисто прагматические: князю попросту не хотелось, чтобы столкновения власти светской с властью духовной повторялись в дальнейшем – недаром хронист упоминает о доверительной беседе, от которой мужественно отказался Феофан. В этом случае следует предположить, что уже тогда новый поход не казался Константину чем-то невозможным.

В лето пятьдесят пятое Константина была великая сушь. И засеянные поля не дали всходов, а что и взошло, выгорело под лучами палящего солнца. Начались также лесные пожары, особенно в южной оконечности Острова, где обычны сильные ветра с моря. Дым несло в глубь Острова, так что в некоторые дни он стоял сплошной пеленой, скрывая солнце.

Таких пожаров не помнил никто, сколько хватало памяти живущих, да и предания о подобном не упоминали. Достойным удивления было еще то, что пожары двигались вдоль береговой линии с севера на юг, так, будто кто-то поджигал там Лес, но мысли о поджогах никто не допускал, ибо в час всеобщего горения кому, спрашивается, пришло бы в голову что-то еще и поджигать? В необычном движении пожара видели сознательную силу того, кто от века воюет с родом человеческим, а потому обратились к епископу Феофану.

Епископ же сказал:

Нет надобности, чада, искать в областях потусторонних, поскольку дурные желания рождаются и в сердцах человеков. Князь ли мира сего или, допустим, просто князь всему виной, меня это очень беспокоит. Поделюсь своими опасениями со святым Архангелом Михаилом.

Отчего с Архангелом Михаилом, удивились пришедшие, ему ведь ты молился в послевоенное время о сохранении мира, тогда как сейчас нужно остановить пожар?

Я пытаюсь остановить худший пожар, ответил старец, а нынешнее время предлагаю считать предвоенным.

Оставшись один, Феофан встал на молитву.

Через десять месяцев явился ему ангел, прежде им виденный, и сказал:

Я послан сообщить тебе, что путь к войне уже прожжен – в Лесу, ну и, конечно, в сердцах человеков. Тебе же будет явлена милость, и выразится она единственно в том, что войны ты уже не увидишь. Так позаботься же, Феофане, о гробе для тела твоего, потому что о душе бессмертной ты заботился всю жизнь.

И, услышав это, Феофан заплакал. Не потому, что боялся умереть, но от боли за свой народ. С того дня он взялся за изготовление гроба. Поскольку делал его из дуба, дерева твердого, работа подвигалась не быстро, но епископ и не торопился.

Спустя два года, когда ложе гроба было закончено, Феофан стал использовать его для ночного сна. За те месяцы, что он работал над крышкой, ему удалось выровнять те места ложа, которые доставляли неудобство. Спать в гробу владыке понравилось, и сны его там были светлы.