Леший

– Дак ты хоть ягодок поешь, – начала потчевать хозяйка.

– Ну, ягодок надоставай на блюдечко. Ягодок поем немного, а то свежих ишо ждать да ждать. Да и доведётся ли ноне в лес сходить, ноги-то уж совсем худые стали.

– Опять ты про болезни! – отмахнулась Аннушка. – У ково тут их нету? Да терпим, не плачимси.

– Нет, девки, правда-правда, ноги-то по вечерам уж пухнуть стали.

– А ты бы картошки ишо поболе посадила, дак, глядишь, и совсем в борозде окочуришься. Вон опять всю неделю окучивала да полола. Тут крепкие ноги надо. Да и голова немудрено, што кружится. Внаклонку-то на жаре целыми днями.

– Да ладно вам, девки, опять про болезни. Давайте за здоровье! – Ефросинья подняла наполовину наполненный гранёный стакан с малиновым напитком и стала отпивать маленькими глоточками.

– Ой, сладко-то как, девки! Я всё боялась, что прокиснет, хотела водочки подлить, чтобы закрепить, да забыла. Совсем памяти нету. А не прокисло, гляди-ко ты! Ой, как скусно-о!

– А и правда, девки, – отпила глоток Аннушка. – Ты, Лёлька, попробуй.

– Нет, я только ягодок поем, – заотнекивалась по-прежнему Лёлька, взяла чайную ложечку и начала есть с блюдца совсем не потерявшие вид крупные ягоды малины.

Пока бабы пробовали наливку, самовар вскипел и сердито начал пыхать, выдувать горячие клубы через неплотно сидящую с одной стороны крышку, позвякивать маленьким, похожим на крохотный церковный купол колпачком.

Ефросинья подбежала, сняла трубу, ополоснула кипятком заварной чайник, насыпала в него из сохранившейся с незапамятных времен железной коробочки из-под индийского чая свежей заварки. Из берестяного ларчика добавила для здоровья травок, надела на трубу конфорку и поставила на неё заварник, подогреваемый снизу теплом горящих углей.

Пока заваривался чай, товарки допили содержимое стаканов и наполнили их снова. Их лица разрумянились, помолодели, и даже глубокие морщины, избороздившие щёки и лоб за годы работы на морозе и на ветру, будто бы немного разгладились. Когда дошла очередь до чая с испечёнными утром пирогами, бабы уже были изрядно навеселе. И даже Лёлька, которая только ела пропитанные наливкой ягоды, захмелела не меньше своих товарок. Ефросинья, несмотря на шумный протест подружек, ополоснула чашки и блюдечки, поставила их на полку, а на стол подала чистые и сухие из посудника, принесла самовар, устроила его на большой чёрный поднос с крупными красными цветами и стала разливать чай.

– Тебе, Аннушка, покрепче?

– А мне типерь уж всё равно какой! Девки, я совсем захмелела! Как домой дойду?

– Дак и я с ягод-то совсем пьяная сижу, – самокритично заверила Лёлька.

Тебе-то, Аннушка, только лужайку перейти, а мне через поле добираться.

– Дак ты ночуй у меня, – пригласила Ефросинья. – Чё тибе дома-то делать? Не скотину и обряжать.

– Ой нет, девки, в гостях-то хорошо, а дома лучше. Уж добреду потихоньку.

Ефросинья отодвинула блюдце с недопитым чаем:

– А давайте, девки, споём! – И не дожидаясь ответа, затянула любимую: – По муромской дорожке стояли три сосны, со мной прошшалси милой до будушшой весны.

– Прошшалси со мной милый до будушшой весны, – подхватили товарки. – Он клялси и божилси одной лишь мною жить, на дальной на сторо-о-онке одну миня любить.

Удивительно похожи были судьбы этих подруг. Все они рано овдовели, и никуда их милые не уезжали, ни из каких дальних краёв не привозили красавиц-супостаток, а сгинули в родных краях совсем ещё молодыми и полными сил. Ефросинья тоже, как Лёлька, нагуляла своего младшого, когда перевалило за сорок. И хоть в деревне все и про всё знали, Фроськина тайна так тайной и осталась. И на Евгена грешили было, да отмели эти предположения, потому что у него и дома, и на стороне только девки получались, а у Фроськи случился сын. И на Лешего думали, но парень рос с белыми, как ржаная солома, волосами, а у Анемподиста даже к старости кое-где побитая сединой шевелюра была дегтярного цвета. Про других мужиков говаривали, но баба только отмахивалась, а досужие разговоры о предполагаемых леваках прерывались их жёнами, даже в мыслях не допускавшими от своих мужей такой вероломности.

У Аннушки муж сгинул в озере. Поехал сетки патровать да так и не вернулся. Лодку без вёсел потом нашли опрокинутой волнами, а рыбак бесследно пропал. В конце лета наткнулись мужики на разопревшие в воде останки какого-то утопленника, но был то Андрюха или смытый волной тобик-плотогон с буксируемой по озеру гонки, опознать было нельзя. Тобиков этих кажинное лето топло по несколько. Но похоронили останки честь по чести, и Аннушка за могилкой ухаживала старательно, хоть сердцем и не чувствовала близости с покойником. Но чувствовала или нет, а негоже быть вдовой без места на погосте, за которым не ухаживать. Да и на табличке на кресте написано было, что это муж её покоится под аккуратным земляным холмиком.

Пока пели свою любимую, самовар шуметь снова перестал, а только время от времени попискивал ещё теплившимися в трубе угольками.

– Я у ворот стояла, когда он проежжал, Миня в толпе народа он взглядом отыскал. Миня в толпе наро-о-ода он взгля-адом отыскал. Увидел мои слё-о-озы, главу на грудь склонил, Он по-онял – моё се-ердце навеки он сгубил.

– Ой, девки, што-то мы совсем раскисли, – заговорила Ефросинья. – А давайте для веселья ишо по стаканчику.

– Нет-нет, – запротестовала Аннушка. – У миня ишо коза не доена. Обряжаться надо.

– Дак эть выливать жалко, а так всё одно прокиснет.

– Вон Лёльке налей, она ишо не пила и сидит трезвёхонька.

– Нет, девки, я и с ягод-то совсем хмельная сижу. Ишо маленько посижу, да пора и домой собираться. Вон уж солнце-то как низко опустилось. Скоро и темнать начнёт. Как потом через поле идти?

– Гледи, ишо сначильничает кто в сумерках-то, – хохотнула Аннушка, и товарки во весь голос рассмеялись.

– Да уж нас типерь снасильничают…

– Не забеременеть бы тольки…

Подружки вдоволь посмеялись, допили уже почти остывший чай и стали суетливо собираться по домам.

– Давай, Фросенька, помогу со стола убрать, – предложила Аннушка.

– Да иди уж, помошница. Што я, сама три чашки не помою?

– Ну дак и пойдём в одну дверь, – предложила Лёлька. – Спасибо тибе, Фросинька за угощение, за пироги. И ты, Аннушка, детушкам-то будешь отписывать, дак от миня поклон передавай. Скажи, помнит баба Лёля, завсегда за сына родного привечала. Они с Коленькой-то до армии ой как дружили.

Здоровья им крепкого. А коли надумают приехать, дак я всегда буду рада, ежели в гости зайдут.

И разошлись бабы по домам.

Каждая – к своему одиночеству.

Глава 9. За сеном

Колёса мулили, гремя намотанными цепями, но трактор с места не двигался. Фёдор врубил блокиратор, но и от него толку не было. Фёдор сдавал назад, упирался прицепом в огромный стог, который за что-то невидимое зацепился на самом берегу, на всём газу дёргал вперёд, но короткий трос не позволял разогнаться и тут же резким рывком останавливал машину. Движок натужно ревел, но всё было без толку.

Поди, уже в десятый, а то и больше раз Фёдор вылез из кабины, снова обошёл вокруг стога, который словно врос землю, будто стожар пустил корни у самой кромки воды. Ещё в самом начале мужик пытался его дёргать то в одну сторону, то в другую, но тот нисколько не подавался.

Матерясь так зло и отборно, что заходящее солнце стыдливо прикрылось тучей, Фёдор опять сдал назад и сделал очередной рывок, но и эта попытка закончилась так же плачевно, как все предыдущие. Тракторист от злобы и бессилия колотил обоими кулаками по безвинному рулю и изо всех сил давил на педаль.

Оба задних колеса с крупными протекторами легко крутились на скользком льду, выбивая цепями крупные прозрачные крошки. И вдруг трактор резко просел…

– Крындец! – подумал Фёдор и, цепляясь валенками за рычаги, выскочил наружу.

Колёса цепями протёрли нетолстый осенний лёд и почти до половины просели в воду, уперевшись в песчаную отмель. Шлёпая прямо по разлившейся воде, Фёдор подошёл сзади, по пытался вытянуть шкворень и отстегнуть натянутый трос, но прицеп оказался подо льдом. Не залезая в кабину, Фёдор дотянулся до рычага, гидравликой поднял прицепное устройство до упора, но и в таком положении трос всё равно оставался настолько натянутым, что не помог и молоток.