Леший

К столу найдёна прошла своими ногами более-менее твёрдой походкой, поела, выпила ещё полкружки парного молока, повернулась к окну и стала смотреть на незнакомую улицу.

Анемподист думал, что делать. Перво-наперво надо рассказать председателю, решил он наконец, потому что начинать с чего-то всё равно было надо.

– Ты тут посиди в доме, на улице пока не показывайся. Слаба ишо, не ровён час расшибёсси. Да и видок, честно сказать… Отлежаться тебе надо с недельку, в себя прийти. А я пока по делам схожу.

Анемподист собрался, было, домой к председателю, но едва вышел на дорогу, как увидел Ивана Михайловича. Председатель был молодой, из своих, деревенских, но пороху понюхать успел. Призвали его в семнадцать за полгода до окончания войны, но и за эти шесть месяцев сумел отличиться: единственный из кьяндских получил медаль «За взятие Берлина». Из Германии в эшелоне прокатил через всю страну, чтобы нагнать шороху япошкам, потом проехал обратно наводить порядок на западных территориях, где вовсю безобразничали бандеровцы. В армии вступил в партию, и когда демобилизовался, в райкоме решили, что лучшей кандидатуры на председательское место им будет не найти. А выборы, в те поры известно, как проходили.

Так и сделался Ванька большим начальником, а потому звать-величать его стали уважительно Иваном Михайловичем.

Он, правда, не заносился, как был простым до войны, так со всеми на равных и остался, но к работе своей относился серьёзно. Отца Лешего – Кенсорина – он хорошо знал, уважал за солидность, за то, что не боялся тяжёлой работы, что с ним, Ванькой, не раз по душам говаривал, чуя его рассудительность и крестьянскую сметку. И в своей должности Иван Михайлович постоянно спрашивал себя, а как бы поступил в таком случае дядя Кенсорин.

Иван Михайлович сел на недавно заменённый чуть не в два обхвата толщиной столб отвода, достал кисет, стал не из куска газеты, а специально нарезанной для этого бумаги, пачку которой купил в районе, сворачивать самокрутку. Нутром чуя, что разговор предстоит деловой, спросил вполне официально:

– Ну, что там у тебя, Анемподист Кенсоринович?

Аник ещё утром решил, что расскажет председателю всё без утайки, чтобы вместе подумать, как быть в такой непростой ситуации. Единственно, о чём он решил умолчать, так это о ночном визитёре, который являлся в лесную избушку то ли наяву, то ли во сне.

Выложил всё как есть, что нашёл в избушке изголодавшую бродяжку, отпоил её, принёс домой, отмыл в бане, теперь она у него в избе набирается сил. Что за четверо суток не проронила она ни единого слова, хотя не глухонемая. Немтыри, те ведь не слышат, а эта всё понимает, только не говорит. Ни имени своего, ни откуда родом.

– Да, братец ты мой, загадал ты загадку. – Иван Михайлович сделал затяжку, долго держал дым внутри и только потом стал медленной струйкой выдыхать его через широко раскрытые ноздри. – Повезло тебе, ничего не скажешь… Хорошо, что времена сейчас не те… Раньше бы канители не убраться… Ешшо бы и в шпионаже её могли обвинить, а тебя в пособничестве. И не смотри, што тут шпионить нечево. А вот как в наши края недоступные попала? Ить на парашюте только и могла спрыгнуть. Ладно, я на той неделе в район поеду, переговорю в органах. Мужик там теперича вроде нормальный, из фронтовиков, обсудим. Может, её где родные обыскались уже, дак и голову ломать не надо. А нет, дак будем документы выправлять. А пока надо што-то придумать. И ты это, на деревне-то пока не говори никому.

– Может, сказать, что она из ленинградских блокадниц? Они же все худые.

– Ишь ты хватил куда! Блокада-то когда снята! Што, до сих пор её не кормили?

– Тогда, может, сказать, что богомолка? Пришла, мол, в Ферапонтово, в монастырь. А он, сказывают, закрыт давно. Вот и побрела куда глаза глядят. Так в наши края и забубенила.

– Через болото? Да там, кроме тебя, и дороги никто не знает, чтобы не потонуть.

– И то верно! Тольки она же блажная, а блажные, эти как скотина не умом, а нутром всё чуют. Эти любую топь обойдут.

– Блажная? Ну, иди показывай свою блажную…

Иван Михайлович поднялся с толстенного брёвна, отряхнул штаны от налипших травинок, подтянул голенища до блеска начищенных сапог.

Анемподист, всё это время стоявший перед председателем, как нашкодивший школьник, повернулся почти по-военному, и мужики направились в сторону стоящего на отшибе дома Лешего.

– Вот гостя к нам привёл, – отрекомендовал Аник председателя женщине, сидящей у окна в той же позе, что и за завтраком. Но пока Анемподист ходил и беседовал с председателем, она успела найти платок и аккуратно повязать им голову. Найдёна повернулась к вошедшим, чёрные глаза будто пробуравили председателя. Он от этого взгляда даже поёжился. Сел к столу.

– Ты бы, Анемподист Кенсоринович, хоть самовар поставил. Чаем угостил, а то я уже часа три как на ногах.

– Это мы запросто, – откликнулся хозяин, догадавшись, что Иван Михайлович хочет остаться с гостьей с глазу на глаз.

– Ну, давай знакомиться, красавица. Меня зовут Иван Михайлович. Я тут председателем. А твоё имя как?

Найдёна повернулась к председателю, и только этим движением головы проявила к нему свой интерес. На её лице не дрогнул ни один мускул.

– Дак чево молчишь-то? Я, может, невесту ищу, познакомиться хочу, а ты не откликаешься.

Гостья ещё раз внимательно посмотрела своими бездонными глазами прямо в переносицу председателю, и он снова почувствовал, как по спине пополз предательский холодок. Такой он помнил только на фронте, появлявшийся за миг до того, как по команде выскочить из окопа и побежать в атаку на неприятеля.

– Ну, и взгляд у тебя! Прямо как у цыганки. А ты, случаем, не от табора отбилась? У нас тут под весну табор проезжал. Всем нашим бабам судьбу нагадали, и мне, между прочим, обещали скорую женитьбу. Эх, отобью я тебя у Аника. Слышь, Анемподист Кенсоринович, отобью я у тебя невесту-то. Право слово, отобью красавицу.

Но красавица шутливый разговор не приняла и снова уставилась в окно.

– Ладно, Анемподист Кенсоринович, пойду я.

– А чай? Ты же чаю хотел?

– Да ладно, в другой раз попьём. Нелюб я твоей красавице. Вы уж с ней тут вдвоём чаёвничайте. – Повернулся к найдёне: – Ты пока из дому-то на деревню не ходи. Пообживись маненько.

Через четыре дня Иван Михайлович вернулся из района и наутро зашёл к Лешему. Мужики сели на завалинку и вполголоса заговорили.

– Ну, что твоя гостья? Всё молчит?

– Молчит…

– И в районе молчат. Не пропадал никто, понимашь. В соседние районы запросы отправили, может, там кто исчез. Так что ты пока привечай гостью-то свою. Как хоть звать-то её?

– Дак кто бы и знал!

– Негоже человеку без имени жить. Может, у неё болесть какая, што память отшибло? Бывает ведь. Вон при контузии на фронте зачастую так было.

– Дак то на фронте. Чем её в лесу-то контузить могло?

– Со страху, может, речи лишилась. А может, и память потеряла тоже со страху. Мало ли, медведЯ встретила или ишо ково. Да если и заблудилась, мало не покажется. Это сколько надо было по лесу шарашиться, штобы этак отощать?! Как хоть к ней обращаисси-то?

– Дак Найдёной и зову.

– Найдёной? Дак, может, Настёной лучше? Всё в память о твоей матушке.

На том и порешили. И стала гостья с благословения председательского Анастасией, то есть Настёной.

Недели через две девка совсем оклемалась, щёки налились румянцем, она норовила помочь Анику по хозяйству, но силы были ещё не те, и всё буквально валилось из рук. Тем не менее она перешила два платья под свой размер, навела в избе чистоту, уже не забивалась пугливо в угол при появлении Аника, накрывала на стол нехитрую деревенскую снедь и постепенно взяла на себя всю женскую работу. Но едва попыталась управляться и со скотиной, как столкнулась с проблемой. Барсик всё это время в дом так и не заходил, при виде Настёны всякий раз делал хвост ёжиком и начинал шипеть, а стоило гостье выйти на крыльцо двора, корова испуганно отходила к хлеву, прикрывала телёнка, сердито мотала головой и недвусмысленно выставляла вперёд свои крутые рога.