Страница 7 из 16
Однако в 1571 году идея опричнины потерпела фиаско: некрещеные варвары, крымские татары, совершили набег на Русь и разграбили Москву. Это было воспринято как Божья кара, вызванная неспособностью опричников очистить от скверны русскую землю и самих себя. Раз опричники не смогли помешать татарам разорить Москву, Иван Грозный возвел на московский престол татарина Симеона и возродил опричнину, но под новым именем – «двор». Новый раздел Московии и возвышение Симеона включаются в контекст спасительной миссии царя, какой ее видел Иван Грозный, и это находит отражение в источниках.
ЦАРЬ И ЮРОДИВЫЙ
Но что было такого в религии, определявшей мировоззрение царя, что позволяло ему преступать заповеди Церкви? Чтобы придать сакральный характер богохульству, пишет Присцилла Хант, царь должен был освятить творимое им насилие, то есть придать ему вид, который бы полностью переворачивал представления о нем непосвященных. Речь шла не о простой трансгрессии: Иван считал себя непосредственно связанным с Богом, а всех других числил грешниками. Следовательно, обычные люди могли судить о его действиях лишь по их оборотной стороне. В восточном христианстве существовал образ, в который подобные действия и мысли вполне укладывались: поступки царя перестают казаться святотатством, если рассматривать их через призму юродства во Христе, а самого Ивана считать юродивым.
Иван Грозный не раз отождествлял себя с представителем этой крайней формы аскезы, характерной для восточного христианства, формы, где все действия проходят под знаком переворачивания норм. Юродивые занимаются самоуничижением, прикидываются дурачками, отказываются от участия в жизни общества и от земных благ. Взамен они могут, не боясь последствий, хулить существующие порядки и государственных мужей и изобличать произвол властей предержащих. В Москве юродство достигло апогея в XVI веке; по мнению отцов Церкви, оно относилось к числу явлений, свидетельствующих о превосходстве веры, которая одна может открыть путь к божественной истине. Неспособный постичь откровение разум обречен видеть в юродивых лишь внешнее: нелогичное поведение, одержимость бесами, нарушение норм, установленных Церковью, скандалы, которые они учиняли в Божьих храмах, и смех, бесовский по сути, который они вызывали своим видом. Сплошные святотатства, если судить о них с рациональной точки зрения. Но что бы ни делали юродивые – расхаживали по улицам голыми, оскорбляли прохожих, швыряли камни в церковь или выбрасывали из окна вино, которым их одарил царь, – каждый раз они, по общему мнению, изобличали грешника, совершали шаг к искуплению души, изгоняли бесов, приблизившихся к Божьему храму, тушили пожары. Юродивые действовали через отрицание, уча добродетели через отвращение к жизни. Раз люди приписывали их поступкам такой смысл, значит, верили, что через «перевернутые» знаки можно обрести Божественную истину. В русской традиции юродивыми становятся не по собственной воле, но по воле Господа. Их поведение олицетворяет идею предопределенности. В агиографии юродивых сравнивают с Иисусом Христом.
Тридцать шесть юродивых были причислены к лику святых (четверо в XIV веке, одиннадцать – в XV, четырнадцать – в XVI, семь – в XVIII веке). В истории русской мирской святости великие князья отходят в тень перед юродивыми – так же, как в политической истории той эпохи они уступают место царям. Связь между юродивыми и царями была тогда вполне наглядной: у последних Рюриковичей и первых Романовых был свой юродивый, живший с ними в дворцовых палатах. Эта нарочитая, выставляемая напоказ близость монарха с юродивым восходит к очень древнему культурному архетипу – отождествлению царя с изгоем. «Игра в царя», отождествление первого человека с последним, представление о взаимозаменяемости их мест – очень распространенная в древней Руси концепция, чьи отзвуки можно найти в литературном сюжете о том, как царь лишается всего, оставшись нагим и нищим, подобно юродивому, а потом возвращает себе власть. О том же свидетельствует и агиографическая литература, где один юродивый меняется местами с Иваном Грозным, а другому в видении мнится, что он пребывает в раю, облаченный в царскую одежду. Когда в 1570 году Иван IV обрушил свой гнев на новгородцев, от подобных действий его предостерег юродивый, тем самым добившись прекращения кровопролития. Вслед за этим царь предпринял поход против Пскова, еще одного города, обвиненного в измене, и его спасение традиция тоже приписывает вмешательству юродивого, Николы Салоса. Если верить немецким наемникам, служившим в опричном войске, после увещевания Николы царь ушел смущенный и пристыженный.
В 1573 году Иван написал письмо в Кирилло-Белозерский монастырь, настоятель которого просил царя рассудить спор, разделивший монахов на две партии. В своем ответе царь, сославшись на апостола Павла, объявил, что уподобится юродивому и будет говорить не как господин, имеющий над ними власть, но как раб, подчиняющийся их воле. В первом послании коринфянам (1‐е Кор. 4:9–13) Павел, размышляя о братоубийственных распрях среди членов Коринфской церкви, превозносил свою слабость и отрешенность от мира, дабы преподать миру свой урок: «Ибо я думаю, что нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти <…>. Мы безумны Христа ради». Традиционно именно в этом отрывке видят обоснование юродства. Иван Грозный, новый апостол Павел, пытался обосновать свое право быть юродивым.
В 1570 году появилось сочинение Грозного, подписанное его настоящим именем: «Ответ царя Яну Роките». Через несколько лет он выпустил «Послание к неизвестному против лютеров». На этот раз он подписался Парфением Уродивым, псевдонимом, полном символического смысла: «уродивый» – старинная форма слова «юродивый». Этот псевдоним сам по себе был объяснением, которое царь давал собственному поведению. Его бесчисленные браки могли показаться святотатством только со стороны: если он вел себя подобным образом, то только потому, что его действия были продиктованы святостью. Впрочем, и сам брак мог иметь последствия только для других: разве он сам не оставался целомудренным? Ведь личное имя Парфений в псевдониме, выбранном Грозным, представляет собой славянскую форму греческого слова parthenikós, означающего «девственник». Христианские мыслители еще с античных времен считали целомудрие мостом, соединяющим небо и землю: parthenia («девственность») напоминала о святой Фекле, помогала человеку приблизиться к божественному, ибо сам термин происходил от слов para to theion («рядом с Богом»). В византийской традиции, продолжательницей которой считала себя Москва, бытовало представление о двух телах императора, причем целомудрие соотносилось именно со священным телом монарха. Попытка распространить целомудрие также и на брачную жизнь царя представляла концепцию власти, согласно которой у властителя вообще нет человеческого тела.
Опричники были одновременно и монахами, и воителями юродства, что давало им право преступать закон. Но даже если крайности правления Грозного и были чем-то из ряда вон выходящим, сближение царя с юродивым стало в России XVI–XVII веков общим местом. Взаимозаменяемость их ролей была возможна, и, самое главное, это было известно.
СИМВОЛИЧЕСКИЙ ЯЗЫК ЦАРЯ
Переворачивание норм нужно было производить публично, на виду у подданных. Побывав на пиру, устроенном новгородским архиепископом Пименом, дабы смягчить гнев царя, Иван Грозный приказал ему снять с себя тиару и священнические одежды и лишил его сана архиепископа, сказав: «Тебе не подобает быть епископом, а скорее скоморохом. Поэтому я хочу дать тебе в супружество жену». Он дал ему в руки волынку и бубны, велел привести кобылу и сказал бывшему архиепископу: «Получи вот эту жену, влезай на нее сейчас, оседлай и отправляйся в Московию и запиши свое имя в списке скоморохов».
Здесь решение царя передано на языке мира, вывернутого наизнанку: в качестве кары выступает обратное переодевание (на пирах в епископскую одежду обряжались миряне), что отнюдь не смягчает суровости наказания – скорее наоборот. Царь делал свои решения понятными для наблюдателей, используя известный всем символический язык переворачивания норм. Он ритуализировал свои публичные действия и общался с народом без посредников. Через несколько десятилетий Иван Тимофеев, описывая «подобные тьме знаки», коими Грозный отметил своих опричников, и вспоминая об ужасе, который они внушали, подчеркивал, что практика переворачивания норм свидетельствовала о «природе» царского произвола, осуществлявшегося так, чтобы его суть была понятна каждому: чтó для других считалось бы святотатством, дозволено царю. Отождествление последнего с юродивым транслировало тот же посыл: царь может быть лишь объектом веры, недоступной разуму.