Я, Лунин…

– Вы меня слышите, Лунин?

– Я не могу признаться в том, чего не совершал. Даже если ваш дуболом забьет меня до смерти.

Как странно слышать свой голос. Что-то он у меня тоже похрипывать начал, хотя вроде из всех развлечений караоке здесь точно не было. Только танцы с бубном, и я в роли бубна.

– Поразительное упорство!

– Это похвала?

– Нет, это констатация факта.

А какие у нее руки. Ухоженные. Ноготочки один к одному. Знать бы, как этот цвет называется, фуксия или коралловый?

– Что? Лунин, вы о чем сейчас?

Похоже, я вслух про ногти спросил. Сейчас наверняка осерчает, позовет этого идиота, который стоит в коридоре под дверью. И все начнется по новой. Интересно, что он на этот раз выберет, голову или почки?

– Какие почки, Лунин? Вы себя как, хорошо чувствуете?

– Нет, не очень, – ну хоть в чем-то можно честно признаться, – когда меня долго бьют, я обычно всегда себя потом не очень хорошо чувствую.

– Знаете, Лунин, могу вас обрадовать, – одна изящная рука с аккуратными нежно-розовыми ноготочками легла поверх другой, столь же изящной, – бить вас больше никто не будет. Я обещаю.

Ну, хоть одна приятная новость за последнее время. А колечко-то обручальное она на левой руке носит. Неужто разведенка? Надеюсь, это я вслух не сказал, а то ведь еще передумает, позовет имбецила.

– Вы очень добры.

– Нет, Лунин, я отнюдь не добра, особенно по отношению к вам. Просто не вижу никакого смысла выбивать признание из человека, когда есть улики, прямо подтверждающие его вину в совершенном преступлении. Что вы так на меня смотрите, не верите?

– Верю, я во все верю. Говорят, был один, из воды вино делал. Почему вы из воздуха улики смастерить не сможете? Вы ведь женщина умная, по ногтям сразу видно.

– Из воздуха, говорите? Нет, Лунин, мне есть что вам предъявить, так сказать, более земного происхождения.

– Предъявляйте скорее, а то у меня сейчас почки от любопытства отвалятся.

Нет, саму драгоценную улику мне не дают. Наверно, боятся, что я ее уничтожу. На стол ложится всего лишь фотография. Точнее, не фотография, обычный лист бумаги, с распечатанным на нем черно-белым изображением. И что тут у них интересного?

– Что, Лунин, интересно? А еще интереснее, что экспертизе удалось обнаружить ваши отпечатки. Они ведь есть в базе, вы знаете. Кроме того, вот в этом месте, – розовый ноготь ткнул в угол фотографии, – была капелька крови, совсем маленькая. Можно даже сказать, след от капли. Но этого вполне достаточно, чтобы установить, что это кровь Мещерской Дарьи Владимировны. Понимаете, Лунин, все сходится. Причем сходится именно на вас.

Вот это удар, ничего не скажешь. Это будет посильнее, чем те удары, которыми всю ночь одаривал меня этот ублюдок Залесский. После такого удара остается только упасть и лежать, не дергаясь.

– Пишите!

Как же все глупо получилось. Не по-людски как-то.

– Пишите! Я, Лунин…

Глава 2,

в которой Лунин выходит на работу, но не работает

Лунин сидел неподвижно, закрыв глаза, подпирая одной рукой левую щеку, а другой выстукивая незамысловатую дробь по столу. Тук. Пауза. Тук-тук. Тук. Пауза. Тук-тук. Тяжело. Тяжело возвращаться к работе после полутора месяцев, проведенных на больничной койке, а затем еще четырех недель домашнего отдыха[1]. Это почти то же самое, как неожиданно протрезветь после длительного запоя. Организм, который долго привыкал и, наконец, привык к ничегонеделанию, не понимает, в чем дело, почему праздник жизни закончился, кто в этом виноват и как сделать, чтобы все вновь вернулось на круги своя.

Конечно, последние пару месяцев Лунин уверял себя и окружающих, что соскучился по работе, что ему надоело валяться в кровати без дела, смотреть однообразные сериалы и читать, как оказалось, не менее однообразные скандинавские детективы. И вот теперь, оказавшись в собственном кабинете, сидя за рабочим столом перед включенным монитором, Илья понял, что врал. Врал не только самому себе, что не так страшно, поскольку себя Лунин был готов простить незамедлительно, но и всем тем, кто периодически интересовался его состоянием, хотя таких людей на самом деле было немного.

– Врунишка, – не открывая глаз, пожурил сам себя Илья и зевнул.

Если пребывание в стационаре Лунина на самом деле изрядно утомило, то оказавшись наконец дома, он сполна ощутил все прелести оплачиваемого безделья. Проснувшись, как правило, в районе девяти, ближе к половине десятого Илья добирался, наконец, до кухни, где, включив небольшой, стоящий на холодильнике телевизор, неторопливо готовил себе завтрак под жизнерадостное бормотание ведущей, рассказывающей о том, как сохранить здоровье до наступления глубокой старости, а может быть, даже и на более долгое время. К удивлению Лунина, оказалось, что почти все телеканалы, из тех, которые, по его мнению, можно было отнести к «приличным», по утрам считали своим долгом осчастливить зрителей несомненно ценной, но в то же время исключительно скучной информацией о том, как уберечь свой организм здоровым, бодрым и исправно функционирующим. Чтобы соблюсти баланс между пользой от излучаемой с экрана информации и той тоской, которую она навевала, Лунин выставлял громкость телевизора так, чтобы было слышно, что в нем что-то говорят, но что именно, разобрать было невозможно. Завтрак Лунина всегда отличался от вчерашнего, хотя и готовился ежедневно из одного и того же стандартного набора продуктов. Собственно говоря, существовало всего два варианта завтрака, которые Илья чередовал день за днем – яичница из двух яиц и молочной сосиски, нарезанной на аккуратные тоненькие кружочки, и омлет из все того же количества яиц и все той же сосиски. Считая себя от природы гурманом, Лунин щедро добавлял к завтраку несколько ложек консервированного горошка, ибо, по его твердому убеждению, ничего вкуснее консервированного горошка в природе просто не существует, разве что тот же самый горошек, обильно заправленный майонезом.

Рокси тоже получала свою долю удовольствий. Насыпав белоснежной болонке очередную порцию сухого корма, Илья некоторое время пытался сопротивляться умоляющему взгляду маленьких черных глаз-бусинок, но в конце концов брал в руки вилку и откладывал собачонке несколько розовых сосисочных кругляшей, и они оба с аппетитом поглощали свой завтрак. Рокси управлялась гораздо быстрее, после чего забиралась на специально установленный для нее небольшой розовый пуфик, с которого ей было удобно любоваться своим хозяином, Лунин же ел неторопливо, иногда удивленно откладывая вилку в сторону, чтобы понять смысл действий суетящихся на экране людей из массовки, которые под руководством ведущей пытались изобразить вышедший из почек и теперь с трудом пробирающийся по мочеточнику камень.

Покончив с завтраком, Илья открывал на экране смартфона приложение, сообщающее ему о скорости дующего за окном ветра, температуре воздуха, этим ветром перемещаемого, и наличии солнца, наблюдающего за всем этим безобразием. Лунин подходил к окну, чтобы убедиться, что солнце действительно светит, а ветер не так уж сильно колышет еще не обрезанные ветки растущих во дворе дома тополей. Это означало, что для их предстоящей с Рокси прогулки нет никаких препятствий. Как правило, гуляли они достаточно долго, часа два, а порой и больше. В это время дня основными посетителями расположенного неподалеку сквера были в основном пенсионеры и мамочки с колясками. Лунин старался держаться подальше и от тех, и от других. Из колясок зачастую доносились душераздирающие, на всю округу, вопли, от которых у Ильи тут же начинала болеть голова. Что было не так со стариками, Лунин сказать затруднялся. Он прекрасно знал, что старость не является заразным заболеванием. Она передается по наследству и с рождения живет в организме каждого человека, скрываясь в нем до поры до времени. И все же он старался держаться от пенсионеров подальше, словно общение с ними могло ускорить его собственное неизбежное старение.

1

См. книгу «Шоссе в никуда».