Страница 2 из 10
– Как вы думаете, – говорила королева своей любимице, сидя в ванной комнате: – неужели кардинал осмелится поднять на меня свои дерзновенные взоры?
– Право, государыня, он возымел это намерение. Это единственный дерзновенный акт, которой он ещё не позволял, себе, и я убеждена, что он думает попытаться.
– Какой же признак подал вам мысль о том, что он замышляет эту безумную дерзость?
– Я читаю постоянно этот характер, прикрытый плутнями и хитростями. В политике он очень искусен, но в делах любви мало опытен, и я часто забавляюсь его неловкостью, прикидываясь, что разделяю его стремления. Никто легче кардинала не поддается обману, когда вступает на поприще любезности, которое, впрочем, ему очень нравится. Наши женские хитрости превосходят понимание этой тонкой лисицы; запутавшись в сетях женщины и ещё более обманутый собственным тщеславием, он делается покорною игрушкою нашего пола. Я сама не раз доводила этого гордого министра до мелочей искусства нравиться: скрывшись в моем кабинете, ваше величество сами видели, как он ухаживал за мною, переодевшись в костюм кавалера, со шпагою на боку и с перьями на шляпе.
– Правда, и я много тогда смеялась.
– Вы можете позабавиться еще более вздохами его страсти к вашей особе.
– Фи, гадкий! Кто может чувствовать биение своего сердца при сладких словах любви, после такой профанации этого разговора.
– Я знаю людей, способных очистить его для слуха вашего величества… Храбрый, великолепный герцог Монморанси…
– Замолчите, герцогиня.
И в эту минуту судорожно подымалась шемизетка королевы.
– Простите, ваше величество.
– Лучше говорите мне, – возразила государыня, поцеловав свою наперсницу в лоб;. – говорите мне о любезном по своей неожиданности возврате, когда король, победитель беарнских мятежников, появится в моей комнате утром с первыми лучами восходящего солнца…
– Столь же сияющий, как и это светило, но увы…
– Неожиданность, исполненная прелести и приятности.
– Единственное доказательство любезности, полученное вами от королевы… И я не позабыла ни одной подробности. Не давши знать заранее, Людовик вступает в Париж ранним утром в сопровождена пятидесяти четырех вельмож, которые, подобно ему, скачут, сломя голову, предшествуемые четырьмя почтарями, трубящими в рога. При шуме этой легкой кавалькады граждане вскакивают с постелей, тысячи полуодетых любопытных показываются у окоп и сотрясают воздух криками «да здравствует король!» Гвардия, изумленная и почти встревоженная, приступает к защите, и вскоре государь узнан: мосты опускаются, растворяются входы, и войско соединяет с парижанами свои восклицания. Народ толпами провожает быструю кавалькаду до самого Лувра. Король всходит на лестницу, торопливо пробегает покои, здоровается поспешно с матерью, летит к вашему величеству к покрывает вас поцелуями. Я тогда вышла из вашего гардероба, где ночевала.
– Какое приятное воспоминание! Но вам ведь известно всё, герцогиня?
– Конечно все.
– И удовольствие этого возврата окончилось с прелестью неожиданности…
– He стоит и думать об этом.
– Возвратимся в кардиналу. Вы не забудете, герцогиня, запретить ему вход в мой кабинет: его дерзкая любовь для меня невыносимее его дурных услуг, подобная дерзость возмущает меня до такой степени, что я намерена требовать мщения у короля.
– Да сохранит вас Бог от этой мысли! Фортуна первого министра основана на многочисленных услугах, оказанных государству, и неблагоразумно было бы нападать на него открыто: вы гораздо более потеряете, нежели выиграете, выказав гнев этому исполину могущества. Постараемся победить его оружием нашего пола: удар веером, укол булавкой или розовым шипом… Он тщеславен, как никто в мире, позвольте мне напасть на него с этой стороны, и смею обещать, что ваше величество не замедлите ему отомстить посредством его собственного унижения.
– Я буду в восторге. Чрезвычайно странно, что этот человек осмеливается посягать на мое доброе имя, после того как он столько раз нападал на мое счастье.
И высокая грудь королевы снова приподнялась от продолжительного вздоха.
Один порыв дочери Филиппа III, прежде замужества, может дать некоторое понятие о её характере. Французский посланник, заключивший это супружество, откланиваясь ей; спросил, не имеет ли она чего-нибудь приказать передать королю. «Скажите ему, – отвечала Анна: – что я нетерпением желаю его видеть». Ответ этот показался слишком легким графине Альтамира – старшей камерере инфанты. «Ах ваше высочество, – сказала она: – что подумает французский король, когда г-н герцог передаст ему, что вы так, страстно желаете брака?» – «Вы сами учили меня, – возразила наивно молодая невеста: – что всегда надо говорить правду, и я следую этому уроку.» Из этого можно, судя по нраву и привычкам короля, заключить, какую взаимность нашли наклонности королевы в сношениях с своим супругом.
В глубине большой комнаты, называемой оружейным кабинетом, молодой человек среднего роста, довольно хорошего сложения, с черными волосами, бледным лицом, с грустными взорами отдыхал, полулежа на постели, извлекая звуки из великолепной лютни. Черты его лица были правильны, но подёрнуты грустью; по обыкновению он был молчалив, и когда говорил, то голос его, затрудняясь произношением, приводит eго в нетерпение, переходящее часто в гнев. Платье его, такого же сурового вкуса, как и его нрав, скорее приличествует пожилому человеку, нежели ему, не достигшему, по-видимому, двадцатипятилетнего возраста. Фиолетовый, бархатный плащ, брошенный на кресло, дозволяет видеть его серую куртку с черными атласными вставками на рукавах, и на груди. Кружевной воротник не весьма искусной работы прикрывает голубую ленту, на которой, висит орден св. Духа. Короткие, черные в обтяжку штаны схвачены на боках шелковыми шнурками, и широкая висячая. кружевная оборка оканчивает их ниже колена. Чёрные чулки и башмаки с кисточками на высоких каблуках – дополняли этот почти траурный наряд. Молодой человек, одетый таким образом, был Людовик XIII, король Французский и Наваррский.
Потом он положил свою лютню, взял рог потрубил недолго, потому что по причине слабости груди, получил одышку; за рогом последовал барабан, а потом христианннейший король начал забавляться пусканием фонтанчиков из обрезанных пёрышек.
– Барада, – сказал наконец, государь придворному, который целый час стоял с открытою головою, поднося по временам руку ко рту: – дай мне список моих собак; мне очень досадно, что я до сих пор не знаю его наизусть.
– Вы слишком строги к себе, государь, клянусь честью дворянина – вы отлично выучили имена английских борзых, которых принц Уэльский прислал вам в прошлом месяце.
– Клянусь, эти собаки великолепной породы! Надобно поблагодарить принцa собственноручным письмом.
– Может быть, ваше величество найдете время написать и другое к его высочеству.
– Зачем, Барада?
– В ответ на его настоятельные просьбы относительно брака с принцессою Генриеттой, вашей сестрою.
– О, это дело кардинала, и я думаю, что оно уже приходит к концу.
– Во всяком случае я поздравляю ваше величество, что вы по собственному побуждению послали в Лондон маркиза Эффиа и графа Бриенна.
– По моему собственному побуждению, – повторил Людовик XIII, сверкнув черными глазами: – Да разве же может и быть иначе? Я хочу, маркиз, чтобы вы знали, что если мы иногда вверяем кардиналу кормило правления, то мы умеем в нужное время держать его в своих королевских руках, ревностно заботясь о благосостоянии наших подданных.
– Я это знаю, государь, – отвечал Барада с поклоном. – И у меня в кармане есть доказательство, что английский король считает вас величайшим государем в мире.
– Какое? – спросил король, снова потягиваясь на кровати.
– Письмо Бриенна.
– Прочтите, маркиз.
– Ваше величество простите некоторые лёгкие рассуждения моего друга касательно английского короля?