Счастье на бис

Сейчас всё гораздо проще. Теперь к нему не приковано внимание журналистов, и здесь, в тихом Прибрежном, никому не придет в голову проверять, какого он там года рождения. Идет красивый старик, звеня наградами, и идет. Ему улыбаются. И он счастлив. А что еще Сашке надо?

Сашка уже не спрашивая включает телевизор. Знает, что он будет смотреть парад.

– Всеволод Алексеевич, а вы помните девятое мая сорок пятого?

Неопределенно пожимает плечами.

– Смутно. Мне кажется, что помню. Но кто даст гарантию, что я себе это воспоминание не придумал? Так же, как маму вроде бы помню. А может, и нет. Описать тебе праздничную Москву, как потом показывали в кинохронике, не смогу. Все бытовые тяготы я на себе почувствовал, скорее, в послевоенное время, его уже память захватила крепко. Продукты по карточкам, очереди за ними. Несколько раз я карточки терял. Как все дети. Дровяная печка и вязанки дров, за которыми я ходил во двор, где стоял специальный сарайчик. Самодельные леденцы. Мы растапливали в ложке сахар, он застывал и получался леденец. Парусиновые штаны до колен на помочах. Жизнь была суровая, Саш, но обыкновенная, у всех одинаковая. И даже то, что я рос без мамы, не казалось чем-то из ряда вон. В классе почти у половины ребят отцы с фронта не вернулись. Да и женщины тоже гибли и на фронте, и в госпиталях, и в тылу. Сейчас жутко звучит, а в те годы таковой была реальность.

Гулять они все-таки идут. Не сидеть же дома у телевизора. Там еще и концерты начнутся, он совсем раскиснет. Он и так не может говорить ни о чем другом. И до Сашки вскоре доходит, что воспоминания о Победе как историческом событии, свидетелем которого он был, пусть и в далеком детстве, у него давно вытеснились бесконечными концертами. Его, и так востребованного артиста, в майские праздники просто рвали на куски.

Они идут по набережной, в конце которой есть памятник погибшим кораблям. К нему обычно несут цветы местные жители, там же неподалеку площадка для городских праздников, где вечером ожидаются концерт и салют. Опять концерт. Сашку уже потряхивает от этого слова. И от выражения его лица хочется выть. Такая тоска в глазах. Каждый год одно и то же, каждые праздники. Он никак не может привыкнуть, что не нужен, что без него обошлись.

– Всеволод Алексеевич, у памятника полевая кухня будет. Поедим каши? – предлагает она.

Неопределенно пожимает плечами.

– Да я не голоден.

Он не голоден. Когда такое бывало? Практически никогда!

И снова идут в молчании. И Сашка не знает, как его отвлечь, поэтому говорит первое, что приходит в голову:

– Стыдно признаться, но у меня в семье нет ни одного героя. У всех есть, а у меня нет. Даже самого завалящего. В школе перед Днем Победы всегда сочинение писали, рассказывали о своих героических родственниках. У одной из моих одноклассниц дедушка до Берлина дошел, на стене Рейхстага расписался, даже фото есть. А мне написать нечего. Когда подросла, стала допытываться, как так? А родители руками разводят, что-то невнятное рассказывают про прадеда-снабженца и про какую-то дальнюю родственницу, которая вроде бы воевала. Где, кем, без подробностей. Поэтому до вашего появления праздник я воспринимала абстрактно, как страницу учебника истории. А потом через вас. Через ваши эмоции, песни, горящие глаза и требование дать салют, разносящееся над Красной площадью.

– Ты видела тот концерт?

– Вы его тоже помните?

– Такое не забывается. Эти сволочи организаторы что-то там напутали с хронометражем, и получилось, что я закончил песню, отзвучал последний аккорд, а салюта нет. А передо мной многотысячная заведенная толпа. И что я должен делать? Анекдоты ей рассказывать, что ли? Или просто уйти со сцены, а они пусть расходятся? Трансляция в прямом эфире на всю страну! И тут оркестр начинает играть финальную песню по второму кругу. И я, как дурак, начинаю ее петь, тоже по второму кругу. Голоса уже нет, срывается. Я целый день по всей Москве носился и везде живым звуком. И вместо третьего куплета, уже чувствуя, что не вытягиваю, просто кричу в микрофон, мол, дайте салют!

– …и дают салют, – подхватывает Сашка. – Это выглядело волшебно! Как будто вы минимум Президент! Верховный главнокомандующий нашей эстрады и того концерта.

Он грустно усмехается.

– Ты все романтизируешь. Тебе был нужен герой, и ты его себе придумала. Только я мало гожусь на эту роль.

– Вы прекрасно справлялись. И сейчас справляетесь.

А чтобы он поверил, что она говорит правду, Сашка добавляет совсем уж невпопад, но именно то, о чем думает:

– Я невероятно за вас боялась в майские праздники. Не в тот год, когда вы орали про салют. Тогда еще нет. Позже. Чем старше вы становились, тем более сумасшедшим был ваш график. Вопреки всякой логике. Я помню предпоследний, кажется, год перед тем, как вы ушли со сцены. Это же невероятно! В один день какой-то Сыктывкар, сольник для ветеранов в закрытом зале и три песни там же на открытой городской площадке. Потом перелет в Москву и выступление на Красной площади. На следующее утро вылет в Беларусь, там три концерта в разных городах. Вы что творили? Вы вообще спали?

– Во-первых, в Беларусь мы ездили поездом. Очень удобный ночной рейс, вечером сел в вагон, попил чайку и можешь спокойно спать. Утром свеженький приезжаешь на место.

– Свеженький? Так я и поверила, что вам с вашим ростом удобно спать в поезде.

– Ну, удобнее, чем в кресле самолета. Во-вторых, ты же понимаешь, что за такие вот корпоративы для ветеранов мне платили очень большие деньги. Регионы соперничали, чуть ли не аукцион устраивали, кто больше предложит, к кому я девятого мая приеду. Ну и от правительственных концертов отказываться нельзя, хотя за них и не платят.

– О чем я и говорю, – вздыхает Сашка. – Я примерно так и думала. И очень боялась, что с вами что-нибудь случится. Причем в дороге. Или в каком-нибудь Мухосранске, где никто не сможет квалифицированную помощь оказать.

– В итоге так и получилось. Но в Мухосранске оказалась ты, – усмехается. – А в-третьих, Сашенька, нагрузка не росла из года в год. Просто ваши социальные сети дурацкие появились. И вы стали больше узнавать. А я разницы даже не чувствовал, я привык. Мне всегда было хуже, когда я без дела сидел. Знаешь, когда жизнь тебя мотает: поезда, самолеты, гостиницы, – ты мечтаешь об отпуске. Чтобы уехать к морю и две недели просто лежать на пляже. Потом наступает отпуск. Первый день высыпаешься в номере. Второй лежишь на пляже. На третий Зарина тащит на какую-нибудь экскурсию, на которой совершенно неинтересно. Потому что объездил весь свет и впечатлений на работе хватает выше крыши. А на четвертый день я обычно сбегал. Почти всегда кто-нибудь звонил из Москвы, куда-нибудь приглашал, и я радостно соскакивал. Ну не могу я без дела! И сейчас…

Он обрывает себя на полуслове, и Сашка понимает почему. Она всё услышала в его голосе. И, наверное, впервые по собственной инициативе, а не по острой необходимости, Сашка осторожно сжимает его руку. Что еще она может сделать? Глупо же его утешать. Взрослый человек, сам все понимает. И решение уйти со сцены принимал сам, никто бы его не уговорил. Сашка может только показать, что рядом. И чувствует ответное пожатие теплой ладони.

Всеволод Алексеевич покупает гвоздики и кладет их к памятнику погибшим кораблям. Потом они вместе идут на раздачу каши. Сашка втискивается в очередь, его оставляет на скамеечке в тени. Возвращается с двумя мисками и одной рюмкой.

– Это еще что?

– Фронтовые сто граммов! Вам. Я водку не пью.

Косится. Ой, ну если бы она хотела прочитать ему лекцию, то не принесла бы рюмку. От того что он себя накрутит, сахар сильнее поднимется, чем от ста граммов. Усмехается, опрокидывает рюмку залпом. Заедает кашей. Каша вкусная, но чертовски горячая. Еще и из пластиковых тарелок, которые обжигают руки. Профанация. Хотя жестяные миски, как в войну, надо думать, тоже обжигали.

– Я тебя расстроил, девочка, – констатирует Всеволод Алексеевич. – Не бери в голову. Просто брюзжание старика. Вот уж не думал, что таким стану. Надеялся, раньше унесут. И лучше бы со сцены.