Страница 3 из 39
Не то чтобы Бруно Крайский был чрезвычайно известен в Советском Союзе, скорее наоборот: о нём редко упоминали, потому что он не принадлежал ни к ярым врагам, ни к добрым друзьям советского руководства. Именно поэтому, видимо, легенда выглядела правдоподобно. А может быть, соль заключалась в особом звучании этого имени: Бруно Крайский. Короче, было во всём этом нечто такое, что заставляло поверить в историю с канцлером.
В какой-то момент директриса школы вызвала к себе Вику, чтобы обсудить некоторые аспекты Антонова поведения. Держалась она странно и после различных околичностей перешла на приглушённый, несколько даже интимный тон: “Конечно, я понимаю всю сложность ситуации, в которой находится ребёнок… Да, ситуация щекотливая… Требующая особой деликатности, учитывая высокое положение отца… Поскольку дело касается международных отношений, мы, конечно, готовы закрывать глаза на некоторые… Видите ли, нам кое-что известно о, так сказать, сфере общих интересов, связывающих вас с товарищем Крайским, и… Отдавая себе отчёт в степени занятости товарища Крайского государственными делами…”
Вика внимала этому бредовому лепету в полном недоумении и долго не могла понять, о чём толкует трепетная директриса экспериментальной школы. Антошина мама не только никогда не видела “товарища Бруно Крайского”, но, возможно, даже не вполне помнила, кто он вообще такой.
В другой раз всем в классе поручили выучить наизусть какое-нибудь стихотворение Пушкина. Антоша забил болт на это дело, но уже в классе, сидя на уроке, быстро написал стихотворение в пушкинском стиле и прочитал его вслух у школьной доски. Стихотворение называлось “Меттерниху”. Учительница осталась очень довольна, похвалила Антона за то, что он раскопал такое малоизвестное, но блестящее стихотворение Пушкина, и поставила ему пятёрку. Каким-то образом потом всплыло, что стихотворение написал Антон. Учительница восприняла это как личное оскорбление, и Вику снова вызвали в школу…
Не знаю, чем взволновали воображение Антона австрийские канцлеры, но учился он хорошо (в отличие от меня) и, в целом, слыл вундеркиндом.
Описать мир детских обсессий невозможно, ибо он слишком обширен. То мы предавались коллекционированию, как все мальчики нашего возраста: марки, монеты, бумажные ассигнации… Мы сами придумывали и рисовали бесконечные знаки, флаги, карты, гербы. Дипломатические отношения между двумя воображаемыми странами, Блюмаусом и Носиконией, поглощали нас целиком, – пока это не вытеснялось, например, провалами в чёрно-белый мир шахмат. Однажды мы даже противостояли чемпиону мира по шахматам Карпову, который устроил сеанс одновременной игры на двадцати досках в Институте славяноведения, где работала мама Антона. Тот самый Карпов, с которым Фишер отказался играть, сказав: “Фишер не играет с Карпом”. Но мы с Карпом играли, и зеркальная рыба победила нас.
В какой-то момент Кабаков обзавёлся автомобилем: жёлтые “жигули” вошли в историю нашего детства под именем Желтопузик; кажется, это имя тоже из мира рыб. В утробе Желтопузика мы посетили множество подмосковных усадеб и монастырей: Илья Иосифович, охваченный религиозным экстазом автомобилиста-неофита, возил нас повсюду – ему было всё равно, куда ехать, лишь бы не расставаться с Желтопузиком, которого он обожал. Эрудиция Ильи не имела пределов, рассказывал он обо всех этих усадьбах и монастырях как бог, так, что, казалось, нужно отрастить двадцать пять ушей, чтобы впитать всё это.
Невозможно умолчать о неимоверном шкафе, созданном руками Ильи Кабакова. Илья Иосифович купил три антикварных буфета, изобилующих украшениями: деревянные фронтоны, миниатюрные балюстрады, краснодеревщиков укромные затеи – тонко вырезанные дворцы, покрытые гроздьями винограда… Илья разобрал эти буфеты, выдержанные в разных стилях, и собрал из них один Мега-Шкаф, покрывавший все стены в квартире на Речном, где жили Вика, Илья и Антон. Таким образом все они оказались как бы живущими в шкафу, у которого, как у ленты Мёбиуса, не было “внутри” и “снаружи”. Так они уподобились Примакову, герою знаменитого альбома Ильи “В шкафу сидящий Примаков”.
Всеприсущий шкаф обнимал собой и маленькую комнату Антона, и там таилось множество сокровищ – охапки пёстрых европейских автомобильчиков, вертолётов, домиков, ковбоев, рыцарей, пиратов, книг, виниловых пластинок и прочих кайфов.
Ну и, конечно, комиксы – предмет моего обожания! Из Парижа, где обитал Боря Носик, щедрым потоком лились сокровища: Антон располагал практически полным собранием роскошно изданных Тин Тинов, а также Обеликсов и Астериксов. Кроме того, регулярно поступали комиксовые журналы “Пиф” и “Пилот” – первый стопроцентно детский, а второй более чем взрослый, совершенно не подходящий нам по возрасту и от этого особенно нами любимый. Должно быть, советский писатель Боря Носик, посылая малолетнему сыну комиксовые журналы, сам в них не заглядывал, и не знал о буйных сюрреалистических видениях эротического свойства, которые обильно распускали свои яркие лепестки на страницах журнала “Пилот”: обнажённые боги Энке Билала или трахающиеся невидимки Мило Манары были далеко не самыми солёными среди этих упоительных graphic stories. Возможно, конечно, что Носик-старший не был так уж слеп, – просто ему нравилось посылать своему сыну некий порнографический флюид. Во всяком случае, я очень благодарен ему: великолепные художники журнала “Пилот” оказали большое влияние как на моё рисование, так и на формирование моих эротических фантазий. Ну и, конечно, среди сокровищ Антона я обожал сборник карикатур Джона Тенниела, публиковавшихся во времена королевы Виктории в лондонском “Панче”: бесконечная гравированная борьба гладиаторов Гладстона и Дизраэли. Этот сборник я смотрел снова и снова, так же как и небольшие аппетитные издания графических историй Чарльза Аддамса и Джона Горея: чёрноюморный и мистический эпос о семейке Аддамсов, тогда ещё не обретший своего кинематографического воплощения, но и графического было довольно, ведь Чарли Аддамс – подлинный гений.
Не помню, сколько нам было лет, когда мы написали в соавторстве роман “Пятеро в пространстве” – космическую одиссею с элементами порнографического детского галлюционирования. За этим последовала повесть “Тридцать отрубленных голов” в духе Э.Т.А. Гофмана. Структура повести строилась на родстве слов “глава” и “голова”: повесть состояла из тридцати глав, в каждой из которых парикмахер-убийца отсекал очередную голову очередного клиента.
Затем мы написали сборник эссе, вдохновившись примером Кабакова, Эпштейна и Бакштейна, которые писали тогда втроём эссе на темы, которые сами себе задавали. Эссе у нас получились очень неплохие. До сих пор помню некоторые из них – “Череп”, “Дом творчества”, “Руины философии”…
В целом, совместно и порознь, мы написали множество литературных произведений – по большей части довольно жутких и фантасмагорических (готические кошмары владели нашим воображением). Пожалуй, эти малолетние труды тянут на многотомное издание, переплетённое в детскую кожу, под общим названием “Страшные тени счастливого детства”. Название – цитата из моего стихотворения, написанного в конце девяностых и посвящённого слову “пизда”. Не стану скрывать, это слово часто сияло, как некое солнце, в эпицентре нашего космоса.