Страница 6 из 14
И вот во вторник, отсидев первый урок, мы пошли к Шпилевым, они жили неподалеку от школы, в центре поселка, в предлинном двухэтажном здании (с полуподвальным прибавком с одной стороны, как полагается по горным стандартам). Дом тянулся вдоль грунтовой дороги, сверху косо впадавшей в шоссе, и оканчивался в трех шагах от площади, где разворачивались рейсовые автобусы, идущие в город; в этой части здания располагались магазины: первая дверь – продуктовый, вторая – промтоварный.
Мы постояли возле первого подъезда, где жили Шпилевые, чтоб не мешать в тесной квартире, а когда гроб вынесли, пристроились в хвост процессии. Вела нас Луиза Андреевна, которая жила во втором подъезде этого же дома. Идущие впереди бросали на дорогу головки белых зимовников. Все ребята старались не наступать на цветы, кроме Генки Загумённого. Он специально подбирал шаг так, чтобы зимовники попадали под подошву ботинка, иногда виляя всем телом или отталкивая того, кто мешал ему раздавить цветок. Луиза Андреевна несла букет покупных красных гвоздик (зимовники росли в лесу) – дорогие цветы она не ломала и на дорогу не бросала.
Витька с матерью, оба в черном, брели впритык к гробу, который несли мужики. Хмурая вдова пару раз обернулась на наш класс: мне показалось, в некотором недоумении.
Таня Буравлёва тихонько сказала:
– Хорошо, что Витька не взбесился…
– Ага, а то бы покусал нас – и все: кранты, бешеный класс, – усмехаясь, говорил Загумённый, – вот был бы подарочек районному отделу образования!
Но под строгим взглядом обернувшейся Луизы Андреевны замолк. Взрослые, которые перемешались с ребятишками, говорили, что надо было сжечь Шпилевого-то, а не хоронить: хоть он в гробу, вдруг родня застреленной лисы пожалует да раскопает могилу…
Мы прошли Злую Собаку, жители которой пытались переименовать село в Фиалку, но пока неудачно. Шоссе стало изгибаться, точно серая змея с продольной белой полосой посредине. В одном месте гора, похожая на грудь Бабы Гали, нависла над дорогой, с нее сыпались и сыпались мелкие дымчатые камушки, будто гора решила похоронить людскую дорогу.
Кладбище занимало соседний хребет, за селом Измай- ловка. Процессия растянулась на полкилометра, и пока мы дошли до приготовленной загодя ямы, гроб уже опустили и сказали положенные речи. Луиза Андреевна велела нам расходиться по домам. Но мы не пошли по домам, а принялись бродить среди могил бывших жителей. Таня сказала, что здесь теперь их домовины. Некоторые могилы были огорожены заборчиками – в точности как обычные дома, имелись даже столы с лавками: оказывается, живые в определенные дни приходили к мертвым, приносили угощенье. У многих ребят на кладбище лежала родня: покойник в земле, точно пуповина, привязывал живых к этой гористой местности.
На некоторых могилах мы увидели конфеты в блюдечках: карамель «Снежок», ириски «Золотой ключик» – верно, намек на вечный холод, на открытие тайной загробной дверцы, и на то, что зубы хозяевам могил теперь уж не придется пломбировать. А брать конфеты нельзя, говорила Таня, у которой тут лежал теткин муж, она уже бывала на кладбище и знала порядки. Конечно, грабить покойников нехорошо, но Генка Загумённый вошел в чью-то оградку и, недолго думая, угостился мертвенными конфетами.
– Раз уж мы здесь, – сказал он, засовывая сласти в карман. – На поминки-то нас не позвали. Мне бы мать ни за что не разрешила хоронить Витькиного отца, да и вообще ничьего папашу, хоть бешеного, хоть нет. Или мамашу. Вместо школы – на кладбище, хороша учеба, нечего сказать! Витькин батя был полюбовником Луизы, вот она и поперлась на похороны, и нас потащила… Одну-то ее тетька Светка Шпилевая быстро бы нагнала, а тут – ведет класс, вроде как мероприятие…
Мы слушали во все уши. Генка протянул и мне «Снежок», но я отстранилась, а Оля Лаптинова, выбежав из-за бетонного постамента, с вылинявшей фотографией и полустертыми годами жизни некой Вейкиной Клавдии Егоровны, схватила конфету, развернула – и в рот. Только хруст пошел.
Мы с Таней пробродили среди могил до сумерек, но ни индейцем Джо, ни каким-нибудь доктором тут и не пахло – никто не пытался выкопать свежий труп Витькиного отца для опытов, никто не размахивал гробовыми досками – тихо было на Измайловском кладбище. Эх!
А наутро нас завалило снегом. Таня Буравлёва утверждала, что это мертвяки постарались за то, что отняли их любимый «Снежок». Я не спорила: конечно, имея родню на кладбище, она была в полном праве высказывать любые мнения. Покойник дядя Толя Буравлёв был, как оказалось, мужем косоглазой школьной буфетчицы, которая, таким образом, приходилось Тане теткой, хоть и не пускала племянницу без очереди.
Волнистые вершины окружили потерявший все цвета, кроме фатального (белой фаты), поселок и взяли жителей в зимний плен: в том месте, где гора, похожая на грудь Бабы Гали, нависла над дорогой, асфальт треснул, шоссе частично обрушилось в пропасть, при этом расстояние между обрывом и горой стало таким узким, что ни одной машине не проехать, да и ходили с опаской: поскользнулся – и капут.
И – ура! Зимние каникулы мы уже отгуляли, но по воле мертвяков наступили зимние каникулы-2: нас распустили по домам, ведь ребята из нижних сел – Злая Собака, Измайловка – с риском для жизни должны были ходить на занятия по зауженной ледяной трассе (наверное, мертвяки из пропасти взывали: сюда, к нам, ученички!). И жители сел Семеновка и Калиновое озеро, жившие выше и дальше Центральной усадьбы (центр поселка назывался усадьбой, будто тут завелся тайный заповедник дворян, хотя… может, так оно и было), вполне могли руки-ноги переломать, спускаясь по ледяным склонам к месту учебы. Один калиновский пацан, Петька Гладких все ж таки сломал руку, правда, он катился с горы на санках.
Теперь мы все стали саночниками. Автобусы не ходили – и шоссе оказалось в полном нашем распоряжении. Если подняться на Калиново (по заснеженным кустистым обочинам, чтоб не навернуться раньше времени), то катиться по ледянке можно было до самых Родионовых (а то и дальше, если не боишься зова пропасти), километра полтора, все вниз, вниз, вниз.
У меня не было санок, я садилась то за спину Тани Буравлёвой, то перед ней. Впереди надо было натянуть веревку и управлять салазками, сворачивая на поворотах и стараясь не слететь с наезженного большака. Мы мчались по петле дороги, а для сокращения пешего пути в горе невесть когда были выбиты ступеньки… И вот я, потеряв управление, свернула влево на лестницу, она, укрытая снегом, так заледенела, что санки, подпрыгивая и виляя, точно дикий мустанг, все ж таки одолели препятствие и нас не сбросили; мы промчались до второй лестницы, самой длинной в мире, с широченными ступенями, тоже ледяными, и мимо Таниного финского дома, резко вниз, вниз… мустанг совсем взбесился, да еще сзади пристроилась здоровенная собака Бородавкиных (соседей Буравлёвых), норовя ухватить Таню за плечо, и мы так заорали, что, наверное, разбудили всех измайловских мертвяков. И вот он, проход-проезд между конторой и столовой: санки врезались в столб электропередачи и встали на дыбы, вывалив лихих ездоков в сугроб. А Найда, перескочив через упавших, в недоумении остановилась и трижды пролаяла, будто прокричала ура!
Наши бурные скачки на салазках по высочайшей лестнице мира видел Генка Загумённый. Опасаясь быть сбитым, он прижался спиной к стене конторы, а потом принялся дико хохотать, бил себя по бокам и вскрикивал: «Ай да пиратки! Карамба, карамба, карамба! Чтоб меня!», – и даже прошелся по снегу колесом, испугав овчарку Найду.
Вообще, пацанам во взятом в плен поселке было раздолье: они устраивали между собой перестрелки снежками, и зазевавшуюся девчонку тотчас забрасывали белыми круглыми гранатами, или, подкараулив, выскакивали из-за угла и совали снег за шиворот, или, повалив, натирали снегом лицо – это называлось «намылить». Мы с Таней, хотя целыми днями пропадали на улице, старались избегать мест скопления пацанов, особенно старших, которые просто зверствовали этой зимой.