Страница 4 из 14
Зато от Любовь Андреевны досталось по первое число: она кричала, что я ее в гроб вгоню своими выходками, все дети как дети, одна я… – и даже попыталась приложить меня складным зонтиком по спине (мы как раз всходили на нашу веранду по трем бетонным ступенькам, и она уже захлопнула зонт, окропив дождем крыльцо).
– Не будь фурией, – предложила я. – Я должна была отстоять честь семьи: ты ведь тоже Сажина, но Сажиной стала уже во взрослом состоянии – так что тебе проще. А походила бы с такой фамилией в золотом детстве, поглядела бы я на тебя. Я просто вернула себе имя. Конечно, надо было назвать меня Сашей: Саша-Сажа, глухая и звонкая, на слух не разберешь… Совсем было бы другое дело! Но сделанного не воротишь: Лиля так Лиля. Но отец-то мой был Саша, да ведь?
– Конечно. А кличка у него в школе была Граф. Я замерла, боясь спугнуть слово, слетевшее с запечатанных обычно уст, я тотчас поняла, какой Граф и почему его нет с нами: возможно, он все еще мается в замке Иф. Ну, а то, что я не Эдмоновна – вполне объяснимо, чтобы не раскрывать непосвященным мое происхождение.
Мы затопили печку – потому что в финском доме была печь. Сельским учителям бесплатно полагалась машина дров, дрова нам привезли уже колотые, и завхоз со старшеклассниками помогли сложить поленницы, но беремя полешков из сарая пришлось тащить мне. Застекленная веранда, где стоял керогаз, не отапливалась, зато комната быстрёхонько нагрелась. Любовь Андреевна надела цветастый халат и, превратившись в домохозяйку, стала варить плов в синей толстостенной гусятнице. Я хотела порезать морковку, но она не нашла второй нож… – Куда запропастился, ты не видела?
– Мы из Средней Азии приехали? – ответила я вопросом на вопрос.
– Почему? – удивилась она. – А, плов… Нет, не из Средней. И не приехали…
– Приплыли?! – воскликнула я. – Прилетели?!
– Можно сказать и так.
– Так первое или второе?
– И то, и другое.
– Интере-есно. Вон у Тани Буравлёвой предки из Орла сюда прибыли… наверное, прилетели с орлами. А мы из какого, к примеру, места?
– Ты уже спрашивала… Его… его нет на карте.
Больше я не настаивала: конечно, тут скрыта какая-то тайна… И раз уж взрослая не желает отвечать на мои вопросы, так чего ж мне еще: тайна – это даже лучше, чем приключение. А вдруг мы с другой планеты?! И вот-вот начнется война миров… Или с не открытого покамест острова, где зарыты сокровища… Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Наш финский дом был поделен на квартиры. Одна располагалась в мансарде, над тремя нижними; жильцы мансарды, черноволосая Тамара Ивановна со взрослой дочерью Нинкой, поднимались по крутой лестнице, скрытой дверью в стене; вход в нашу квартирку был с торца; с другого торца жили Булыгины, их Нелька училась двумя классами младше меня; а между ними и нами лепилась еще дверь, ведущая к двум старичкам.
Дом стоял на взгорье. Из левых окон нашей холодной веранды открывался вид на далекие горы, которые наблюдали за поселком, и на шоссе внизу, оно, завернув за скалу, пропадало. От поперечной ограды и могучей алычи (говорят, желтая и очень вкусная) поднимался к дому наш сад, а справа, у забора, граничащего с огородом Булыгиных, висели качели – радость этого места. Из окна комнаты – оно выходило на противоположную сторону (до земли один шаг) и на ночь закрывалось ставнями – был виден бугор с почти вертикальной тропой вверх к длинному сараю, где хранились дрова жильцов. Широкая тропа, зажатая между седыми заборами, размытая дождем, оказалась очень скользкой, я едва не упала, когда спускалась с очередной охапкой дров: пусть подсыхают на веранде, завтра хорошо будут гореть.
Между печкой и низким окном находилась заколоченная дверь, ведущая неизвестно куда. Любовь Андреевна повесила на дверь медвежью картину «Утро в сосновом лесу», но картина только наполовину скрывала тайный ход, откуда могло вылезти – помимо медведей – всё, что угодно. (Если бы я была художником по фамилии Шишкин, или Шишкина, тоже бы рисовала сосны: это ведь родители шишек, а может, их сонные боги, скребущие поднебесье, тогда эта картина что – икона?!) Но Любовь Андреевна клятвенно уверяла, что запертая дверь ведет в коридорчик соседской квартиры, где живут Баба Галя и Валентин Казимирович. Могучая рыжеволосая Баба Галя была с Кубани, а Валентин Казимирович оказался поляк. Порой из-за стенки неслись шум, крики и вой: старички дрались, как оголтелые, – и сухопарый мелкокалиберный Квази-мирович неизменно одолевал огромную, как скала, почти каменную скифскую Бабу Галю. Вчера она приходила к нам, жаловаться Любовь Андреевне на польского супостата, задрала кофту, показывая синяки на спине, и при резком повороте грудь – Баба Галя носила, по ее словам, 10-й размер – так колыхнулась, что я, опасаясь попасть под удар внушительной груши, отбежала в сторону. А детей у старичков не было, никаких, даже взрослых.
Дощатая уборная для жильцов стояла в стороне от финского дома, тропа к ней вела между тесно стоящими заборами: справа огород старичков, слева – лохматой Тамары Ивановны. За уборной тянулось косое утоптанное поле с раскидистой дуплистой старой грушей посредине. Поле окружали частные дома: Смагиных, Фокиных, Зубенко (Лёвка Зубенко, как обнаружилось, тоже был из нашего класса, одноклассники роились вокруг меня, точно осы). Из поля вытекали три дороги: две косых, углом, на углу – дом Сумбаевых, и одна довольно прямая, ведущая обратно в поселок, мы жили на ее краю. По сторонам диагональных дорог тоже стояли дома, правда, мои одноклассники в них не жили, только в самом низу, где проселок впадает в шоссе, на повороте, стоял дом учительницы географии Полины Михайловны Родионовой, два ее сына учились: Олег – на класс старше меня, а Васька – на класс младше. У Наты Фокиной имелись к тому же три разновозрастных брата. И вся эта орда, возвратившись из школы, раздобыв очередной мяч (предыдущий был проколот: гвозди торчали из заборов, окружавших косое поле, да и заостренные штакетины, точно пики, угрожали надутым мячам, и мощные пинки их дырявили, поэтому мячики вымогали у всех, вплоть до соседских малышей), – играла на косом поле в футбол. Мяч часто катился вниз до самого шоссе. На ворота, перегородив относительно прямую дорогу, ведущую в центр поселка, огольцы ставили кого-нибудь из девчонок, пытались сделать вратарем и меня, но я, опасаясь за очки, а больше за попадание разбитых мячом очочных стекол в глаза, оказалась никудышной вратарицей и была с презрением выкинута из команды.
Теперь – видать, мяч снова напоролся на какой-нибудь гвоздь в заборе – футболисты сидели кто под деревом, кто на дереве – и это не сулило ничего хорошего. Ходить в общественную уборную финского дома было подобно высадке десанта: пацаны, издали завидев посетителя кабинки, обстреливали уборную камнями, приветствуя футбольными воплями каждое попадание. В этот раз случилось то же самое… Воевать с мальчишечьей оравой за право оправиться было стыдно и смешно. Я пыталась освоить для этих целей овраг в ближайшем лесу, за шоссе, но стометровая пробежка порой оказывалась мне не по силам (скорее, не по времени). Понятно, я никогда не говорила об этом конфузе Любовь Андреевне (футболёры, как я заметила, игнорировали походы взрослых в кабинки, доставалось только мне да Нельке Булыгиной). Почему у жильцов, имевших огороженную землю, не стояли во дворах персональные уборные, остается тайной, закрытой на висячий замок.
По пути домой, после обстрела, я заглянула в сад старичков, там, в загородке с дощатым домиком, жили куры и петух с роскошным хвостом. Я уже собрала достаточное количество перьев кур, галок, соек, ворон, соколов, даже орлов (привет от Тани Буравлёвой!) – не хватало только темно-зеленого с бронзовым отливом пера из хвостового оперенья петуха. Я сбегала домой, схватила с полки на веранде остатки риса в бумажном кульке, вышла со двора, оглянулась – никого – и, открыв калитку, прокралась в загородку. Там я рассыпала по земле вкусный рис, и, пока куры клевали белое зерно, подобралась к ничего не подозревавшему петуху и, ухватив его за хвост – Петя вскококнул и заголосил, – выдрала приглянувшееся перо. Увы, не обошлось без скандала: когда я, как порядочная, накидывала на калитку петлю, откуда ни возьмись, появилась Баба Галя с хворостиной: